Рота, подъем! - Александр Ханин

Гераничев убежал, а мы с Прохоровым, наведя порядок, завалились на составленных в ряд табуретках. Солдату срочной службы запрещено лежать на кровати днем, если только он не болен или не является отдыхающим дежурным, поэтому за время службы любой солдат умеет спать, где только его приложат, приставят или прислонят или, выражаясь армейским сленгом, "замкнет на массу". Солдаты спали на полу, в сушилках, разложив шинели или бушлаты, на столах в ленинской комнате, составив три табуретки в ряд или даже стоя в строю. Я уже не говорю про сон в положении сидя на политзанятиях. Отдельные индивидуумы умудрялись спать, продолжая водить ручкой в тетради, выводя там непонятные каракули.

– Приказ, приказ!! – от крика дневального я чуть не свалился с табуретки.

– Ты чего орешь, придурок?

– Приказ! На, читай.

Я взял газету из рук солдата. В середине листа печатным текстом еще пахнущем типографской краской черным по белому было написано:

"Приказ "Об увольнении в запас военнослужащих, отслуживших установленные сроки и об очередном призыве на срочную военную службу граждан 1959-1970 годов рождения"…" Дальше следовал стандартный текст приказа, внизу которого более мелким шрифтом стояла подпись:

Министр обороны, генерал армии Д.Т.Язов.

– На день позже.

– Позже чего?

– Как правило, приказ публикуют двадцать седьмого числа, а уже двадцать восьмое.

– Какая уже разница? – улыбка не сходила с лица солдата. -

Приказ. Все!! Домой.

– До дома у тебя еще длинная дорога. Три месяца срок не маленький.

– Почему три месяца? Может быть уже в апреле…

– В апреле ты даже дембельского аккорда не получишь. Дембелей – полполка.

– Поживем – увидим. Ой, забыл совсем. Тебя на третьем КПП отец дожидается.

Это было неожиданно. Я зашел в туалет, взглянул на себя в зеркало и увидел, что подшива по цвету ближе к сапогам, чем к застиранным армейским простыням. В таком виде идти на встречу было неприлично и я, оторвав здоровый кусок ткани и сняв гимнастерку, сел пришивать широкую полосу через "жилку". Мое занятие уже подходило к концу, когда в роту буквально влетел взводный.

– Ты тут? Это хорошо. Сейчас поедешь со мной. Быстро одевайся, нас машина ждет.

– Я не могу, товарищ лейтенант. Ко мне отец приехал.

– Что значит, не могу? Ты в армии или в детском саду? Я сказал, что едешь со мной, – значит едешь.

– Я же ответил, что не могу, что ко мне отец приехал. Разве не понятно?

– Это приказ. Товарищ сержант. Я Вам приказываю.

– Во-первых, я гвардии, а во-вторых, я уже объяснил, что ехать не могу.

– У нас не гвардейская часть, а приказ ты обязан выполнить!!

– У меня нога болит, товарищ лейтенант. Нога, голова, живот, и я направляюсь в санчасть. Товарищ лейтенант, разве непонятно, что я не поеду?

– Я сейчас за рацией, а ты чтобы через пять минут был готов. И если ты не выполнишь приказ…

– То Вы меня расстреляете, как врага перестройки и гласности.

Есть! – я поднял руку к голове, хотя на мне не было ни погон, ни головного убора.

Гераничев, не обратив внимания, выскочил из казармы. Я проводил его взглядом, завязал узелок нитки, надел гимнастерку, шинель и, выйдя из казармы, направился на КПП.

Отец сидел в комнате ожидания. Первое, что он протянул мне после приветствия, была купленная им сегодня газета с указом министра обороны и широкая ленточка желтого цвета метровой длинны.

– Спасибо. Приказ я уже видел. Если бы увольняли в день приказа, то было бы легче, а растянув это дело на три месяца… Я думал, что этот приказ произведет на меня большее впечатление, а эмоций ноль. Я не верю, что нас начнут увольнять в апреле, хотя о таких случаях в армии я слышал. Думаю, что раньше середины мая дома не окажусь. А вот за лычку спасибо. Тут старшесержантских лычек и в помине нет.

Отец рассказывал о маме и сестренке, о совещании в министерстве, на которое ему вновь пришлось приехать, кормил меня колбасой и сладостями, купленными в Москве и переданными сердобольной мамой. Я рассказывал смешные истории из моей армейской жизни, и, перейдя к теме "мой взводный", услышал его широкие шаги в здании КПП. Стены в помещении были тонкие и слышимость двусторонней.

– Кто там сидит?

– Ханин с отцом.

Резкий шаг и тишина означали, что Гераничев приник ухом к двери с той стороны.

– А я подошел к двери и ударил ногой. Взводный, как всегда, подслушивал с той стороны и получил удар дверью, – рассказывал я смеющемуся отцу недавний случай. – Любовь у человека к подслушиванию. Да он и сейчас стоит с той стороны, и ухо о дверь греет.

– Неужели?

Два громких шага и голос Гераничева подтвердили мои слова, и я расплылся в улыбке.

– Дежурный, УАЗ выезжал? Нет? Если будет выезжать, пусть меня подождет. Я в парке.

И лейтенант вышел из помещения КПП, громко хлопнув за собой дверью. Через час я нес красной спортивной сумке далеко не армейский ассортимент продуктов в роту, который закончился буквально через полчаса после моего возвращения. Гераничев уехал на обеспечение, не дождавшись меня, и я был уверен, что очередного разговора мне не избежать.

После обеда "дембеля", как было принято в армии величать тех, кто подпадал под приказ об увольнении в запас, выпрямляли пряжки ремней и кокарды на ушанках в максимально плоское состояние, полностью переворачивали знаки родов войск вниз "головой" и искали себе молодых солдат, отслуживших положенный год, чтобы, хлопнув двенадцать раз им по заду армейским кожаным ремнем, поменяться с ними на "деревянный" из кожзаменителя. Я нашел Шейкмана за казармой на сваленных досках, играющего с дембелями роты химзащиты в карты.

– Вот везет твоему земе, – бросая карты, сказал один из сослуживцев. – Шестой раз подряд всех делает. Сдавай, Шейкман.

Вадик перемешал колоду, дал партнеру сдвинуть, перекинул одну карту вниз, второй ее прикрыл и выдал две сверху.

– Еще, – попросил дембель. – Еще! – взял он карту.

– Опять будет перебор. Хватит, – посоветовал Вадик.

– Не тебе, духу меня учить. Давай еще одну.

Вадик протянул колоду. Дембель снял верхнюю и швырнул карты на доски.

– А себе?

Шейкман вытащил две карты.

– Девятнадцать. Мне хватит.

– Вот прет же.

– Еврейской счастье, – хлопнул я земляка по плечу. – Ремень сымай.

– Зачем тебе мой ремень?

– Будем считать, что я тебя по-своему перевел. Держи мой.

– Мы его все равно вечером переведем, – пообещал дембель-химик.

– И уйдете в последней оправке. Сегодня ночью обещают крутой шмон.

– Черт с вами. Меняйтесь.

Я отдал Шейкману свой кожаный ремень и, получив "деревянный", достал из кармана перочинный нож. Сделав разрез между слоями ремня, я резко развел в сторону обнажившиеся полосы и из одного ремня сделал два. Крючок в таком ремне закрепить уже не удавалось, и я проделал отверстие, чтобы зацепить за пряжку.