Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

ушло в отставку, точнее говоря, исчезло без соблюдения каких-либо формальностей. Новое же еще не имело твердого мнения насчет того, как следует поступить с певицей, которая все эти годы пела в Берлине. Не исключено, что она принадлежала к верхушке фашистской интеллектуальной элиты, в особенности если учитывать ее исключительное дарование. Мария написала в Хармиш Рихарду Штраусу, в душе прося бога, чтоб он оказался в живых. И не потому, что вмешательство почтенного старика могло бы иметь немалое значение: она всегда очень уважала его. Тем временем пронесся слух, что в одном из писем из Америки Бруно Вальтер интересовался ее судьбой. Великий дирижер собирался возобновить Зальцбургские фестивали и начал собирать раскиданных по всему миру музыкантов.

И вот наконец подписан контракт с Венской оперой. И первое появление на столь любимой сцене вернуло ей радость, казалось, навсегда потерянную. Волшебная, колдовская атмосфера театра, музыки, лица, озаренные ожиданием тайны, которую она должна перед ними раскрыть. Человеческое тепло, источник которого — признание и признательность.

Она решила начать с «Травиаты». Это решение, похоже, подсознательно зрело в ней еще с того памятного дня конца войны, когда в ней пробудилась, после сладкого, но вялого, апатичного забытья, эта бессмертная мелодия, напоминавшая светлые, счастливые дни ее жизни. Цингарелла. Моя дорогая цингарелла.

В тот вечер собравшиеся в зале люди, все еще не освободившиеся до конца от недавних страхов и волнений, вместе с ней забыли все на свете. В центре Вены, дома которой хоть и не были разрушены, все же несли на себе свежие следы от пуль и осколков, вновь прозвучали бессмертные мелодии Верди, которые напевали вполголоса расходившиеся после спектакля люди. И вновь, как не раз бывало в прошлом, ее Виолетту сравнивали с «Умирающим лебедем» Павловой. Вновь стали реальностью белая мраморная лестница в фойе театра, утопающий в позолоте зал и сцена с ее таинственным, непостижимым дыханием. Значит, все, что было, прошло как черный вихрь, как дурной сон? Прошло ли? Но почему тогда ее и во сне преследуют эти безжалостные глаза, по-прежнему требующие отказаться от матери, от воспоминаний детства, от запаха цветущих лип на кладбище, где похоронены отец и деды-прадеды? Почему ее по-прежнему преследует свист бомб и грохот обваливающихся домов? В такие ночи она просыпалась чуть живая, с опустошенной душой и тяжелым, прерывистым дыханием, будто кто-то снова душил ее за горло. И начинала понимать, что ничто не прошло бесследно для людей, переживших эти страшные времена, что их горестная тень долго еще будет витать над душами и памятью оставшихся в живых. И даже музыка, ее колдовство и сладость, даже она не в состоянии окончательно рассеять эту тень. А Густав по-прежнему не подавал никаких вестей. И наступали другие ночи, когда, одиноко ворочаясь в своей постели пансиона «Ингеборг», она испытывала минуты слабости, чувствуя, что готова все предать забвению. Готова забыть величайшее, невыразимое счастье, которым жила от вечера к вечеру, когда казалась полностью удовлетворенной, слыша неистовые аплодисменты в зале и ощущая всю теплоту признательности зрителей. Что готова всем этим пожертвовать за единственное объятие Густава, за счастье вновь увидеть его лучистые глаза, ощутить на лице дыхание. Тогда она плакала в подушку, проклиная свою несчастную судьбу и вспоминая вдов прошлой войны, которых часто встречала в детстве на улицах Кишинева, в особенности после вечерни, в Соборном саду. То были совсем еще молодые, красивые женщины с бледными, заплаканными лицами, прикрытыми черными вуалями. Тогда она не понимала их постоянной, главное же — столь продолжительной печали. Теперь и понимает и разделяет. Буря, пронесшаяся над человечеством, потери, которые понесла наполовину уничтоженная Европа, сейчас отменили прежние обряды и традиции, но если бы все женщины имели возможность носить траур по дорогим людям, вся земля, от востока до побережья Атлантики, была бы окутана сплошным черным покровом.

Она вздрагивала, услышав лязг дверцы пробегавшей по улице машины, при шелесте шин извозчичьей пролетки, останавливающейся перед пансионом. Поднималась с постели при каждом звонке в дверь. Жизнь входила в обычное русло, и в пансионе снова появлялись постояльцы, приезжавшие или уезжавшие в любой час дня и ночи. Фреда права, нужно бы переехать отсюда. Снять дом и жить как и положено актрисе с определенным положением. Но здесь, именно здесь, Густаву, казалось, будет легче найти ее. Наивное, почти детское суеверие заставляло ее думать, что, если она не съедет отсюда, Густав непременно вернется. И найдет такой же, как и тогда, на заре их жизни. И все снова будет прекрасно, прекрасно и ослепительно.

Из Берлина пришло письмо от Гертруды:

«…так что пусть госпожа прикажет, что делать дальше. Сейчас столько людей не имеют крыши над головой в Берлине! Новый управляющий потребовал от меня снести в одну комнату всю мебель, где должна буду жить и я. Остальные будут предоставлены жертвам войны. Но я не могу жить, когда вокруг навалено столько мебели. А господин Густав по-прежнему не приезжает».

Да. Господин Густав не приезжает.

— Нужно бы мне съездить в этот несчастный Берлин, — пробормотала Фреда. — Будем надеяться, что теперь там больше нет субъектов, которые так смотрят на тебя, словно душу готовы вывернуть. Да, нужно съездить. Именно мне. Больше некому.

— Пожалуйста, Фреда, дорогая. Сделай еще и это для меня. Умоляю. Скачала напиши ответ Гертруде. А потом прими какое-то решение. Я и представить не могу, что нужно делать. Да и нет времени. Предстоят гастроли в Граце.

— И слов не стоит тратить. Какой дурак заставит тебя заниматься подобными делами? Однако нужно найти бонну для детей. Одних оставить нельзя. Да они к тому же и выросли. Осенью Кетти пойдет в школу. А я со всем не справляюсь. И на гастроли отпустить тебя одну не могу. Вот и вернулись добрые времена, а покоя как не было, так и нет.

Это была правда. Времени на отдых не находилось вовсе. Марии давно хочется спеть Джульетту Зутермейстера. Сейчас она как никогда готова к этой роли. Время-то идет. Еще два-три года, и какая из нее Джульетта? С другой стороны, она неизменно возвращалась мыслями к Кармен, которая так и не удалась ей на берлинской сцене. Виной всему были, конечно, обстоятельства, немыслимо страшная атмосфера тех дней. Но чтоб доказать себе же собственную правоту, следует вернуться к партитуре. Вспомнилось