Сочинения — Том I - Евгений Тарле

7 [19]

Не следует думать, что ирландское движение воскресло одновременно с началом брожения в Англии, т. е. непосредственно после наполеоновских войн. Прошло более 5 лет, пока О’Коннелю удалось поставить пропаганду идеи эмансипации католиков на ту почву, на которой это дело оказалось вскоре столь сильным. Нужно сказать, что и сам О’Коннель переживал в эту эпоху довольно своеобразную эволюцию. В полную противоположность Вольфу Тону и другим деятелям предшествовавшей эпохи, О’Коннель начал свою деятельность человеком вполне «лояльным», и долго и упорно старался эту свою лояльность всячески поставить на вид английскому правительству, удостоверяя его в то же время, что и вообще ирландское общество уже не хочет революционного отделения от Англии, но что в Ирландии ждут эмансипации католиков и возвращения самостоятельного парламента от мудрости англичан. Эта точка зрения как нельзя более подошла к настроению запуганного и подавленного общества первых лет XIX в.; она менялась вместе с переменой этого настроения, по мере того как в Ирландии с радостью начинали убеждаться, что в лагере врага далеко не все обстоит благополучно. Порывистый, живой, раздражительный, невоздержный на язык, склонный к оптимистическим взглядам на намерения властей и быстро переходящий от надежд к гневу и от гнева к надежде, О’Коннель при всех необычайных своих талантах гораздо более подходил по характеру к среднему типу образованного ирландца, нежели герои восстания 1798 г. или Роберт Эммет. Пользуясь известным некрасовским выражением, можно сказать, что он более «учил жить», нежели «учил умирать», не шел сам и не вел других к самопожертвованию, хотя и посвятил всю свою жизнь до последней минуты освобождению своей страны.

В 1815 г. произошло событие, показавшее, что католики считают О’Коннеля своим вождем, но вместе с тем тяжело повлиявшее на всю его душевную жизнь. Когда одна дублинская корпорация подала парламенту петицию, направленную против о’коннелевских домогательств, то О’Коннель в одной своей речи грубо выбранил эту корпорацию. Один из ее членов (д’Эстерр) счел себя оскорбленным и вызвал О’Коннеля на дуэль. Дуэль состоялась, и О’Коннель убил своего противника. Но когда после дуэли разнесся ложный слух о смерти О’Коннеля, произошла угрожающая демонстрация в Дублине, быстро сменившаяся самыми бурными проявлениями радости, фейерверками, факельными шествиями, как только истина обнаружилась. Но сам О’Коннель был так страшно подавлен невольным убийством, что не мог даже сразу оцепить всего значения этого первого после долгих лет активного проявления народных чувств. Тотчас после этой дуэли сильно обострились отношения между О’Коннелем и Робертом Пилем, который был тогда главным секретарем при ирландском вице-короле. Пиль был в те годы настроен чрезвычайно нетерпимо относительно католиков; его называли даже оранжистом самой чистой воды. Узнав, что Роберт Пиль в английской палате общин с насмешкой о нем отозвался, О’Коннель на одном митинге заявил, что так как тут несомненно присутствуют шпионы, то вот он покорнейше просит этих шпионов передать мистеру Пилю следующее: он, мистер Пиль, не посмеет нигде, ни в одном месте, где он был бы обязан отчетом в своих словах, неуважительно отозваться об О’Коннеле. Шпионы столь корректно и аккуратно исполнили миссию, возложенную на них оратором, что уже на другой день к О’Коннелю явился с объяснениями один из друзей Пиля. После нескольких дней объяснений и препирательств было решено отправиться в Остенде и там стреляться. Но по пути (в Лондоне) О’Коннель был арестован, и дело расстроилось. Он вернулся в Ирландию, снова заставив весьма много о себе говорить.

Трудность положения О’Коннеля основывалась на следующем. Он являлся в эти годы (от начала унии, с 1800-х годов, по 1829 г.) представителем интересов главным образом достаточных классов ирландского народа, католических лендлордов и католической торгово-промышленной буржуазии, тех классов, которые прежде всего должны были воспользоваться отменой тест-акта и занять места в парламенте. Политический идеал — эмансипация католиков — волновал эти достаточные классы без всякого сравнения больше, нежели голодную и несчастную массу крестьян-арендаторов, которых изводили и высокая аренда; и страх изгнания с арендуемой земли, и десятина в пользу господствующей (чуждой им) церкви. Можно без преувеличения сказать, что девять десятых ирландского народа думало не столько об эмансипации католиков, не столько о распространении на них парламентских прав, сколько о спасении от голодной смерти. Но (как это случалось в аналогичных случаях и с другими) своей энергией, организаторским талантом, искренним убеждением, что он действует на пользу всего народа, а не только маленькой его части. О’Коннель превратил в конце концов вопрос об эмансипации католиков в общенациональное дело и объединил вокруг этого дела почти весь ирландский народ. Ему удалось направить всю силу недовольства, снова начавшего проявляться в народных массах, именно в эту сторону и внушить крестьянству, что эмансипация католиков есть огромный шаг к немедленному исправлению всех бед. Было ли это так на самом деле? Нет, огромным шагом вперед в этом смысле эмансипация назваться не может, хотя, конечно, как всякая мера освободительного характера, она являлась несомненным прогрессом, несомненным и крупным завоеванием идеи социальной справедливости. Но лгал ли, хитрил ли О’Коннель с народными массами, упорно привлекая их к борьбе за эту меру, непосредственно нужную лишь зажиточным классам? Тоже нет; здесь только повторялось в маленьком масштабе то, что и в крупных, и в малых масштабах происходило в остальных европейских странах с конца XVIII столетия: представители имущих классов искренно и горячо отстаивали то, что они считали общечеловеческими или общенациональными правами, нисколько не задумываясь над теми экономическими условиями, которые фатально предоставят пользование этими правами исключительно достаточному меньшинству нации. И О’Коннелю, подобно деятелям Франции 1789 г., удалось собрать почти весь свой народ вокруг требования эмансипации католиков. Ему это было не легко и далось не сразу, а после 15 лет упорной агитации. Его роль в эти первые посленаполеоновские годы заключалась в политическом воспитании народа в том духе, как ему это казалось наиболее целесообразным. Он был убежденным противником революционных средств борьбы и считал, как мы уже сказали, деятелей 1798 г. и 1803 г. людьми роковыми для Ирландии. Но как он представлял себе новую тактику, которой надлежит держаться для достижения хотя бы сравнительно скромного идеала — эмансипации католиков? «Будем, мои земляки, сходиться; будем готовить наши петиции; пусть этих петиций будет много; пусть они будут проникнуты единым духом и приурочены к одной цели — к достижению эмансипации», — читаем в одной его речи, сказанной в 1819 г. Эта исключительно законная, конституционная, строго лояльная почва была за всю жизнь О’Коннеля единственной, на которой он хотел стоять и от которой очень многого ожидал. Петиции, митинги, в самом крайнем случае мирные демонстрации — вот были рекомендуемые им средства.