Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

Затем атомная бомба была взорвана. Ядерное испытание на полигоне Аламогордо, штат Нью-Мексико (атомный «гриб», выросший на полигоне), «явление космического масштаба, похожее на затмение»[1129], навсегда изменило мир. Через семь дней после испытания на полигоне Аламогордо Трумэн встретился со Сталиным на Потсдамской конференции и сообщил ему, что у США есть атомная бомба. Однако вместо государственного подхода, который был выработан им и Стимсоном на основе рекомендаций ученых и правительственных лиц после тщательного обсуждения, Трумэн просто похвастался. Не было никакого упоминания о сотрудничестве, не было предложения сделать планету мирной и безопасной, не было упоминания о предложении делиться информацией в обмен на урегулирование польской, румынской, югославской и маньчжурской проблем.

Встреча состоялась во дворце Цецилиенхоф, просторном особняке, стилизованном под эпоху Тюдоров и построенном семьей Гогенцоллернов в Потсдаме на окраине Берлина. Сталин прибыл туда на день позже, объяснив это тем, что «его доктор настоял на том, чтобы он приехал на поезде, а не летел»[1130]. По имевшимся сведениям, у него был небольшой сердечный приступ. Но это не было внезапным решением. Чтобы обеспечить охрану на маршруте Сталина длиной 1 923 километра, Берия разместил на территории Советского Союза на каждом километре по восемь человек, а на территории Польши и Германии – по 13 человек. Кроме того, к обеспечению безопасности было привлечено восемь бронированных поездов (они патрулировали на маршруте), семь полков НКВД и девятьсот телохранителей, а также четырнадцать самолетов, которые кружили над головой[1131].

В одном из перерывов на конференции, вечером 24 июля, Трумэн подошел к Сталину и осторожно сообщил ему, что Соединенные Штаты разработали новое оружие[1132], «новую бомбу, гораздо более разрушительную, чем любая другая известная бомба, и что мы планировали очень скоро использовать ее, если Япония не сдастся»[1133]. Сталин бесстрастно выслушал то, что перевел Владимир Павлов, и вежливо ответил, что он был рад услышать об этом и надеется, что Америка «успешно использует ее против японцев». Он не задал никаких вопросов. Никто не отметил у него никаких эмоций. Те американцы, которые присутствовали при этом (Стимсон, Бирнс, теперь уже госсекретарь, и сам Трумэн), все внимательно следили за Сталиным, чтобы увидеть, как он воспримет новость, – и все отметили, что он совершенно никак не отреагировал на нее. Павлов впоследствии напишет, что «на его лице не дрогнул ни один мускул»[1134]. Американцы решили, что, возможно, он не понял всей важности этой информации. Черчилль подумал то же самое: «Я был уверен, что он не осознал значимости того, о чем ему сказали»[1135].

Сталин был хорошим актером и, возможно, еще более лучшим игроком в покер: он в действительности весьма искусно утаил свою реакцию на заявление Трумэна. Прежде чем он покинуть Потсдам, он, стремясь ускорить работы советской стороны над атомной бомбой, передал все полномочия по разработке советской бомбы Берии, рассчитывая на то, что тот сможет обеспечить более энергичные темпы этой разработки. Берия сразу же приступил к работе, «делая заметки на листе бумаги… организуя будущую комиссию и подбирая членов в ее состав»[1136]. После своего возвращения в Москву Сталин встретился с Игорем Курчатовым, самым известным российским ядерным физиком, и сказал ему: «Просите все, что нужно. Отказа не будет»[1137].

Через несколько дней после того, как Трумэн сообщил Сталину об атомной бомбе, лейтенант Джордж Элси, его молодой, весьма сдержанный военно-морской адъютант, выпускник Принстонского университета, получивший в Гарварде степень магистра по истории, передал Трумэну сообщение от Стимсона о том, что тот готовит заявление, которое президент сделает сразу же после применения первой атомной бомбы, что может случиться в любой день. Трумэн на секунду задумался, затем перевернул лист с этой информацией и написал на обратной стороне: «Согласен сделать заявление, но не ранее 2 августа»[1138]. Это была дата завершения работы Потсдамской конференции. Передав лист Элси, Трумэн сказал, ясно продемонстрировав, насколько по-другому он относился к Сталину, чем Рузвельт: «Я хочу уехать отсюда до того, как об этом станет известно. Я не хочу отвечать на какие-либо вопросы Сталина».

Атомная бомба изменила мнение Сталина о Рузвельте: «Рузвельт явно не чувствовал необходимости держать нас в курсе дела. Он мог бы проинформировать нас в Ялте. Он мог бы сообщить мне, что атомная бомба находилась на этапе экспериментов. Я думал, что мы были союзниками»[1139]. Сталин был прав в этой оценке Рузвельта. Стеттиниус сказал президенту на второй день конференции в Ялте, что ядерная гонка уже началась: у Советского Союза к добыванию информации по данному вопросу было привлечено 125 шпионов, и, следовательно, президент должен быть готов к его обсуждению со Сталиным – потому что Сталин «может спросить нас об этом». Тем не менее основными вопросами, которые должны были быть решены, были вопросы создания Организации Объединенных Наций и готовности Советского Союза вторгнуться в Маньчжурию. В Ялте Рузвельт лишь упомянул Черчиллю, что он хотел бы посвятить Сталина в эту тайну, но он пока еще не успел убедить Черчилля в необходимости этого. Ядерные исследования были сложной темой, обсуждение которой могло подождать.

Сталин не знал об этом, но даже если он и мог отметить молчание Рузвельта по этому вопросу, он также знал, что Рузвельт, скорее всего, планировал проинформировать его после первого успешного ядерного испытания, но смерть лишила его этой возможности.

6 августа, узнав, что «Малыш», первая атомная бомба, была сброшена на Хиросиму, Сталин, по утверждению его дочери, заболел. Он сказал своим помощникам, что эта бомба «потрясла весь мир… Баланс был нарушен»[1140].

Операция Красной армии против Квантунской армии стала кульминацией десяти месяцев скоординированного планирования. США вооружали войска Красной армии, транспортировали их и обеспечивали их продуктами, и теперь эти войска были развернуты на маньчжурской границе, готовые к наступлению. 8 августа, в соответствии с планом, Советский Союз объявил войну Японии. Когда об этом сообщили Трумэну, тот был недоволен. «Они опережают события, не так ли, адмирал?»[1141] – спросил он Лихи. Лихи согласился с этим. 9 августа в час ночи советские войска численностью один миллион человек перешли границу Восточной Маньчжурии: Сталин сдержал свое обещание. Позже в тот же день вторая атомная бомба, «Толстяк», уничтожила Нагасаки. Она была сброшена для того, чтобы вынудить японцев на безоговорочную капитуляцию, но для всех в Советском Союзе применение второй бомбы явилось сильным ударом. Сам выбор времени, когда она была сброшена, свидетельствовал о целенаправленной попытке лишить вступление Советского Союза в войну какого-либо смысла, принизить его военную мощь, продемонстрировав свое превосходство, – короче говоря, это было воспринято как предостережение, как следует себя вести. Красная армия была сильной, но ничто не могло сравниться с самым мощным оружием в мире.

10 августа Япония капитулировала.

Использование второй атомной бомбы имело непредсказуемый эффект: явный ужас перед тем, к каким разрушениям это привело, ошеломил Америку, в результате чего американцы вряд ли заметили начало операции Красной армии против Японии. Большинство американцев и тогда, и сейчас не понимают значения вступления России в войну против Японии, они никогда не оценили того факта, что Россия перебросила миллион человек через Сибирь, никогда не были в курсе, что Россия могла понести громадные жертвы, если бы пришлось вторгаться в Японию, они так и не поняли, что это вторжение на самом деле состоялось. Императорская японская армия всегда боялась войны на два фронта, а теперь она столкнулась с этим. И советское вторжение имело самое непосредственное отношение к капитуляции Японии после атомных бомбардировок.