Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

Гопкинс ответил, что он сначала рассмотрит последний пример, касавшийся немецкого флота. По его выражению, он был готов подтвердить, что у США не было намерений оставлять себе какую-либо часть немецкого флота: они хотели лишь изучить возможные изобретения и технические усовершенствования, которые были внедрены на нем. Затем он заявил, что та часть флота, которая отойдет к США, вероятно, будет потоплена. Против этого Сталин не стал возражать, вероятно, с учетом высказанной Гопкинсом уверенности, что флот будет разделен между Соединенными Штатами, Советским Союзом и Великобританией. Вслед за этим Гопкинс перешел к вопросу о ленд-лизе и напомнил Сталину (он считал, что Советскому Союзу это было понятно), что после завершения войны с Германией в нормативно-правовых документах произошли изменения. Он пояснил, что та правительственная структура, которая санкционировала прекращение поставок по ленд-лизу, отменила это указание в течение двадцати четырех часов.

Разъяснения Гопкинса в отношении кратковременного прекращения программы ленд-лиза, казалось, полностью успокоили Сталина. Премьер выразил надежду, что Гопкинс понимает, как все это смотрелось со стороны Советского Союза. В этой связи Гопкинс повторил мысль, которую высказывал Рузвельт: «Было бы большой трагедией, если бы величайшее достижение в области сотрудничества между Советским Союзом и Соединенными Штатами, которого они добились совместно на основе ленд-лиза, имело бы неприятный конец»[1104].

Затем Гопкинс обратился к вопросу о комиссии по репарациям. По его мнению, с учетом того, что у Франции была оккупационная зона в Германии, а также принимая во внимание то, что Франция входила в состав Союзной контрольной комиссии, казалось разумным включить ее в состав комиссии по репарациям. Сталин возразил, указав, что Польша и Югославия пострадали в результате войны гораздо больше. В ответ Гопкинс высказал следующее предположение по поводу позиции США: «Мы, вероятно, не будем настаивать на этом и проявлять неуступчивость».

Далее Гопкинс поднял вопрос об Аргентине и попросил Гарримана, который принимал участие в Сан-Францисской конференции, объяснить, что там произошло. Гарриман возложил ответственность за то, что Аргентине было предоставлено место в ООН, на Молотова: «Если бы господин Молотов не внес вопрос о приглашении существующего польского правительства, мы могли бы успешно убедить латиноамериканские страны отложить вопрос об Аргентине»[1105]. Молотов мягко возразил, после чего Сталин закрыл эту тему, высказав упрек в адрес Молотова: «В любом случае, то, что было сделано, уже нельзя исправить, и вопрос по Аргентине остался в прошлом».

Гопкинс заявил, что теперь он хотел бы рассмотреть ситуацию вокруг Польши, и ясно дал понять Сталину, насколько было важно то, что он сейчас изложит по данному вопросу. Сталин не прерывал его, хотя Гопкинс давал достаточно пространные объяснения. Гопкинс сказал, что он хотел бы изложить позицию США как можно яснее и убедительнее, поскольку вопрос о Польше сам по себе был не так уж и важен, однако он стал символом способности Америки решать какие-либо проблемы с Советским Союзом. Соединенные Штаты признают любое правительство, которое пожелает иметь польский народ и которое наряду с этим будет дружественно настроено по отношению к Советскому Союзу. Решение этой проблемы следовало выработать совместно Соединенными Штатами, Советским Союзом и Великобританией. Польскому народу должно быть предоставлено право на свободные выборы, и Польша должна стать действительно независимым государством. Однако (продолжил Гопкинс) предварительные шаги по восстановлению государственности Польши, как оказалось, были в одностороннем порядке предприняты Советским Союзом совместно с нынешним варшавским правительством, что в действительности полностью исключило из этого процесса Соединенные Штаты. Гопкинс высказал надежду, что маршал обдумает, какие дипломатические методы могли бы быть использованы для решения этого вопроса, имея в виду чувства американского народа. Он сам лично был готов возражать против того, как это может быть сделано, но это должно быть сделано. Он обратился к маршалу с просьбой помочь найти путь решения польской проблемы. В этом он повторил мысль Рузвельта, который писал Сталину в феврале 1944 года: «Я искренне надеюсь, что, пока эта проблема остается все еще неразрешенной, не будет сделано ничего такого, что превратило бы этот особый вопрос в такой вопрос, который пагубно отразился бы на более крупных проблемах будущего международного сотрудничества. В то время как общественное мнение складывается в пользу поддержки принципов международного сотрудничества, наш особый долг состоит в том, чтобы избегать каких-либо действий, которые могли бы помешать достижению нашей главной цели»[1106].

Сталин попросил Гопкинса принять во внимание, что в течение двадцати пяти лет немцы дважды вторгались в Россию через Польшу, что, по его словам, терпеть больше уже было нельзя. Он сказал, что Германия была в состоянии делать это потому, что Польша рассматривалась как часть санитарного кордона вокруг Советского Союза, а также в результате того, что прежняя европейская политика была направлена на обеспечение враждебности польского правительства по отношению к России. По его словам, Польша служила коридором для нападений Германии на Россию. Для России было жизненно важно, чтобы Польша стала сильной и миролюбиво к ней настроенной. У России, по его утверждению, не было никакого намерения вмешиваться во внутренние дела Польши. Польский народ отрицательно отнесся к колхозам и другим элементам советского строя. В этом, по его словам, польские руководители были правы, потому что советская система не была предназначена для экспорта, она должна была развиваться изнутри в пределах своей страны. Затем Сталин отметил, что хотел бы прокомментировать международную деятельность США: не только эта война, но и предыдущая показали, что без вмешательства США было бы невозможно победить Германию, поэтому он полностью признавал право США как мировой державы на участие в решении польского вопроса. Он заявил, что СССР действовал в одностороннем порядке, поскольку был вынужден так поступить: логика войны требовала обезопасить тыл Советского Союза, а люблинское правительство оказывало в этом отношении соответствующую помощь. (Это было верно, хотя Черчилль продолжал отрицать данный факт. Согласно записи в дневнике Мейкельджона от 8 июня, сотрудники Красного Креста, занимавшиеся в Польше распределением гуманитарной помощи, сообщали, что «значительная часть подпольной польской армии, воевавшей с немцами, остается в подполье, ведя борьбу с Советами».) Сталин сообщил Гопкинсу, что создание советской администрации на территории иностранного государства противоречило государственной политике, и отметил, что действия Советского Союза в Польше были более успешными, чем действия Великобритании в Греции. Он заявил, что в нынешнем польском правительстве было восемнадцать или двадцать министерств и что четыре или пять министерских портфелей можно было бы отдать представителям из списка США и Великобритании. (Молотов что-то прошептал Сталину, который затем сказал, что он имел в виду четыре портфеля, а не пять.) Сталин сказал, что, если бы это было приемлемо, «мы могли бы в последующем приступить к рассмотрению конкретных кандидатур». Он добавил, что Миколайчик был вполне приемлемой фигурой и что было бы разумным обратиться с соответствующей просьбой к некоторым руководителям в Варшаве. По выражению Сталина, если бы они могли войти в состав нового правительства, то не возникло бы никаких разногласий, поскольку все согласились на проведение свободных и независимых выборов. Изложив все это и многое другое, Сталин затем отметил, что необходимо решить еще три других вопроса: 1) политика в отношении оккупации Германии, 2) Япония, 3) встреча трех глав правительств. В отношении последнего пункта он сказал (в ответ на вопрос Гопкинса), что он ожидает услышать, готовы ли президент и премьер-министр встретиться в Берлине. Он сам был готов встретиться с ними в любое время. Что касается Германии, то он был готов на следующий же день назначить генерала Жукова командующим советскими оккупационными войсками. Они договорились встретиться на следующий день, 28 мая, в шесть часов вечера.