Севастополист - Георгий Панкратов

«Но как это может быть связано?»

«Я не знаю, – признался Инкерман. – Кто мне это скажет? Но это так работает: пока избранные, те, кто доходят до самого верха, зажигают свои лампы, Севастополь стоит».

Я не успел прийти в себя от этих слов, как увидел, что за спиной Инкермана появились люди. Сначала один, потом еще пара, потом целая компания – они шли с разных сторон, выходя из коридора, и выстраивались полукругом за спиной у Инкера. Выглядело это жутко, словно ритуалы ветхих. Я попятился, совсем забыв про толстое стекло.

«Смотри! – Вотзефак опять завибрировал. – Они все, как и ты, пришли из Созерцания. Они рискнули и проиграли. И теперь живут здесь. Но живут. Они ждут тебя».

Я развернулся и побежал – впервые мне стало так страшно, что я даже не оборачивался и не смотрел на вотзефак. А остановился, чтобы отдышаться, лишь поняв, что надежно спрятался в лабиринте коридоров своего отсека, и жуткая площадь осталась далеко позади.

Потом я часто вспоминал их. Они были изможденными, мне кажется – едва дышали. Ни у кого из них не было лампы в руках или чехла с лампой.

У меня был. Я стал держаться за него, не прекращая, – тем более не удавалось спать. Помучавшись и поворочавшись, я вновь совершал прогулки, ел, тоскливо провожал взглядом тени, мелькавшие на перекрестках.

«Я вдруг вспомнил о поломничествах, – написал мне Инкерман. – И знаешь, о чем я подумал?»

Мне было не интересно, и, словно понимая это, Инкер не стал дожидаться ответа.

«Как думаешь, почему возможность прямого поломничества дается лишь жителям Созерцания? Потому что именно там сильнее всего разочарование. Там чаще всего ломаются. Все, что будет дальше, более-менее ясно. И поэтому уже проще. А на Созерцании – тяжело».

«Что ты знаешь о поломничествах?» – вяло отозвался я.

«Фе говорила, – как будто с гордостью ответил Инкерман. Хорошо, без желтопузика в очках. – Не один ты у нас умный».

«У меня не было разочарования на Созерцании, – только и ответил я. – Грусть была, непонимание, что-то еще – да, чувства тут накатывают разные. Но ни разу не испытывал разочарования».

Я писал ему чистую правду. Умалчивая только об одном: здесь, в Пребывании, я был близок к тому, чтобы испытать это. Близок, но не…

«Если бы ты там остался подольше, то понял бы это, – с привычным знанием дела сказал Инкерман. – Ты бы сломался. Но ты все сделал верно, молодец».

Инкерман надоел мне. Я не хотел читать больше его сообщения, я не верил ему и не понимал его. Но именно в тот момент – решив, что уходить нужно немедленно, – я ощутил, как мне дорог этот человек. Он был единственным, что связывало меня с городом, с прошлой прекрасной жизнью. Был моим – пусть и потерянным – другом. Был последней частицей меня, наконец. Во мне самом оставалось меня меньше.

Только одна лампа.

Я побежал к стеклу еще быстрее, чем уматывал, завидев тех странных людей за его спиной. Есть они, нет – плевать! Я сделаю, что должен, – пусть и знаю, что из этого не выйдет ровным счетом ничего.

«Я сделаю верно и теперь», – бросил в вотзефак.

Инкерман стоял на том же месте, словно вовсе не покидал его. Не помню, как со мной это случилось, что на меня нашло, но я упал перед ним и шептал – и набирал торопливо буквы:

«Я решил идти дальше. Что меня держит здесь? Только котлеты? Я не могу решать бесконечно долго. Я должен сделать это теперь – или вообще не сделаю. Инкер! – По моим щекам текли слезы. – Пойдем со мной!»

«Из моего отсека нет возможности идти наверх, – спокойно написал друг. – Но мне это и не нужно».

«Инкер! Я попрошу наверху за тебя, что бы там ни было, я скажу, что ты мой друг, тебе необходимо быть со мной!»

«Это не так. Не обманывай себя, Фи. Я разочарован. Я разочарован». – Он долго повторял это, и я окончательно понял, что Инкерман помешался, тронулся умом. Возможно, он и побывал наверху – иначе отчего это могло случиться?

Я поднялся и прислонился к стеклу. Мои силы, как и силы Инкермана, были на исходе. Но нужны ли силы сумасшедшим – я не знал. Мне же были необходимы. Как умел, я улыбался ему. Мне было жаль друга.

Внезапно Инкермана передернуло, его лицо приобрело совсем отчаявшийся, жуткий вид, мне стало не по себе. Я посмотрел на экран и увидел:

«Что ж твоя Фе не сказала? Почему же не предупредила, что все окажется так?»

Мне оставалось молчать. Я не хотел рассказывать ему, что Фе, конечно же, предупреждала, но вот, как выяснилось, – только меня; да и я-то особо не слушал ее предупреждения.

«Знаешь, я завидую тебе, – написал Инкер. – Завидую, что это был ты. Все выбирали тебя – и Фе тебя выбрала».

Я знал, что он завидует. Помнил его чувства к Тори и наше с ней прощание. И то, что у них ничего не сложилось, да и не пыталось сложиться. Конечно, он мне завидовал! Видел, как мы с Фе относимся друг к другу, понимал, кем я был для нее, что значил. Инкеру так не хватало этого – но даже Башня не смогла ничего поделать.

«И Башня выбрала тебя», – добавил Инкер. Я посмотрел на него и не смог сдержать смеха. Но это не был злой смех – скорее нервный. И печальный: ну как же он не понимает? Столько прошел – и ничего не понял!

«Башня выбрала всех нас. Теперь выбираем мы. – Я протянул ему руку, но тут же ударился о дурацкое стекло. – Иди ко мне по коридору! Иди! Я тебя встречу, и мы пойдем вместе!»

Но Инкерман покачал головой.

«Я кинул лампу в бездну», – это было последнее, что я от него получил.

Не стоило спрашивать – скоро и сам все узнаю, решил я. Инкерман не хотел идти, да и не сумел бы. А что я мог сделать? Только отправиться к нему, сдать лампу и перейти в его отсек Пребывания? И когда я взглянул на него напоследок, это не был уже взгляд друга.

Я вспомнил одну небольшую деталь, которая вдруг заслонила в моем сознании все остальное. В Пребывании мне так и не встретился Кучерявый. За мной не было охоты – никакой, вообще. Никто не просил отдать лампу, никто не предлагал купить, не пытался отнять, не угрожал мне.

Но, кажется, меня