Севастополист - Георгий Панкратов

той стороны стекла маленькую фигурку человека, который что-то держал в руках.

«Ты?» – бросил я в вотзефак, но даже не стал ждать ответа. Было очевидно: за толстым слоем стекла меня ждал Инкерман. А за его спиной находилось все то же, что и за моей: гигантская площадь, высоченная вдалеке, множество коридоров, этажей друг над другом и ступеньки, – словно его сторона отражала мою, была зеркалом.

– Что это все значит? – крикнул я и с силой ударил по стеклянной стене кулаками. Если вкратце – это было очень больно, так, что не хочется и вспоминать.

Инкерман долго смотрел на меня, как я очухиваюсь, а потом принялся печатать.

«Мы можем говорить только по вотзефаку, – написал он. – Это стекло не даст нам друг друга услышать, не трудись кричать».

«Это стекло отделяет село от уровня? – немедленно ответил я. – Но зачем?»

То, что я получил от Инкера, повергло меня в шок.

«Здесь нет уровня», – сообщил мне друг.

– Но как такое может быть? – кричал я и снова барабанил по стеклу. Инкер понял меня без сообщений.

«По крайней мере, его нет здесь в той форме, к которой мы привыкли, – пояснил он. – Здесь нет выхода из села, потому что весь этот уровень – это и есть село. Мы просто в разных отсеках».

Я отказывался верить, но Инкерман все писал и писал, словно ему доставляло радость шокировать лучшего друга.

«Здесь нет ничего, кроме села».

Да я уже понял! И набрал в ответ единственное слово: «Полутрупачи?»

Инкерман кивнул, не став отвечать в вотзефаке.

«Тогда зачем это стекло между отсеками?» – спросил я первое, что пришло в голову.

Инкер пожал плечами и немного подумал, но все же вернулся к устройству. Мой вотзефак привычно завибрировал, но в этом действии я вдруг почувствовал странность. Мне показалось, что устройство сработало раньше, чем Инкерман перестал писать. Он еще дописывал и нажимал кнопку отправки, а мне уже был виден ответ.

«Показалось», – поспешил я избавиться от странного наблюдения. И без него здесь находилось чему удивляться.

Я перевел взгляд на экран – там было одно предложение, уместившееся в строку:

«Чтобы видеть упущенную возможность».

Полутрупачи

Что мне удалось узнать?

Кроме того, что стекло сплошное и нигде не имеет ни входов, ни выходов. Как ни старайся, перебраться на ту сторону, где находился Инкерман, не получилось бы. Конечно, я еще не раз возвращался к стеклу – это было единственным возможным местом встречи с другом. Хотя мы с таким же успехом могли переписываться по вотзефаку из своих комнат, мне хотелось приходить сюда, чтобы его увидеть. Что предпринять дальше – я не знал, вначале предстояло хорошенько перетряхнуть все свои представления о месте, где мы оба находились.

Итак, мы пребывали в Полутрупачах, и это был уровень – спальное село. Никаких оснований не верить Инкерману у меня не было, к тому же я все видел своими глазами: если что-то мне здесь и встречалось, так только одни бесконечные комнаты – территории сна, который все равно не приходил. Но, возможно, последнее обстоятельство было только моей проблемой.

Инкерман рассказал главное: стекло делило два отсека Полутрупачей не просто так, а четко на тех, кто сдал лампу, выбрав, и тех, кто ее не сдал. Это обстоятельство, а вовсе не заселение ближе к чему-то, и объясняло тот странный факт, что в моей части людей практически не было, а в его все комнаты были забиты, и открытая дверь в свободную комнату считалась редкостью.

Подниматься выше мало кто отваживался, и это было объяснимо – представить, что могло там находиться, если даже этот, четвертый, уровень настолько плох, было способно не всякое воображение. Ну, разве что пол, потолок и стены во всю ширину и в любые стороны. Стоило ли думать, что такая перспектива могла кого-нибудь привлечь? А после блуждания в Полутрупачах она казалась вполне реальной.

Конечно, можно было взглянуть на все это иначе. Может быть, люди именно к такому и стремились – и вот достигли наивысшего. Им так понравилось в этих комнатах, на этих диванах и без воды, что они побежали сдавать лампу. Сложно было понять, каким соображением руководствовался Инкерман, но он уже был на другой стороне. Это означало, что есть лишь один способ воссоединиться с ним. В любой момент я мог им воспользоваться – справа от огненной двери начинался коридор для тех, кто выбрал Полутрупачи.

Зачем же людей разделять, если по обе стороны стекла одно и то же? Эта загадка оказалась не из трудных – ее легко расколоть, как орешек, зная человеческую природу. Так мне объяснил Инкер. Те, кто сделали выбор, и те, кто еще не решились, не должны были мешать друг другу. Ведь лишившийся возможности что-то изменить и тот, кто ею пока обладает, определенно не уживутся вместе. Я не стал с этим спорить: уверен, что мир, который мог быть так устроен – предположим на миг, что такое возможно, – долго бы не протянул. В Севастополе каждый мог изменить что хотел – для себя лично или своих недалеких; но город был таким, что не возникало необходимости его менять. Тех же, кто все-таки стремился к переменам ради перемен, ожидала Башня.

В который раз я ел хлеб и котлеты, и даже порой – безо всякого графика – перепадал борщ, но вся эта домашняя еда больше не радовала. Мысль, что так будет постоянно, независимо от того, оставлю ли я лампу или просто буду продолжать свои дурацкие шатания по коридорам – эта мысль заполняла собой все сознание, не оставляя пространства для остальных.

И, наконец, я думал о еще одной детали, которую поведал Инкерман. Она-то и казалась самой страшной. Те, кто поднялся выше, но не смог по каким-то причинам – не хватило смелости, сил – выполнить свою миссию, возвращались назад. Но не в Севастополь, нет. В Полутрупачи.

После этих слов Инкера все окончательно встало на свои места. Конечно, те, кто возвратился, не должны были общаться с неопределившимися – это ясно и идиоту. Ну а разделять их с теми, кто сдал лампу и кому все равно ничего не светит, не было никакого смысла.

«У этого отсека есть название», – написал Инкерман, когда мы в очередной раз стояли друг напротив друга возле стеклянной стены.

«Не удивил, – огрызнулся я. – Видно, нам уже вовсе не о чем говорить, если после десятка встреч ты выдаешь этот протухший факт как откровение?»

Инкерман не шевельнулся, сохраняя странное спокойствие.