Севастополист - Георгий Панкратов

«А вообще, возможна ли дружба, – думал я, уходя и не оборачиваясь, – если все получается так?»

Передо мной пронеслись образы – лица родных, дорогих мне прекрасных людей. Мои недалекие, Фе, Евпатория, Керчь… Это было молниеносным, как говорили в смешных ветхих книгах, видением, но его оказалось достаточно, чтобы отправить Инкеру свой последний ответ и вместе с тем отбросить все оставшиеся сомнения.

Пусть делает что хочет – его жизнь.

– А я пойду!

Сос

Это не было долго или мучительно.

Я собрался, поел, проверил, на месте ли лампа, достал и взглянул на нее. Лампа источала мягкий голубой свет, и я еще раз поразился ее сходству с каменной глыбой, что привиделась во сне. Не стал прикрывать дверь, зная, что не вернусь, и неторопливо отправился по коридору. Я ровно дышал и был уверен в каждом своем шаге. Просто шел.

Сомнений не оставалось, но мысли, конечно, были. Нельзя идти, вовсе не думая, туда, где ожидает неизвестность. Передо мной открылась дверь, кое-где под потолком зажглись тусклые лампочки. Я дошел до лампомата, посмотрел брезгливо на него и дверцу рядом с ним. Мне не хотелось даже называть ее дверью – хотя по габаритам это была, конечно же, дверь. Но для меня она была дверцей позора. И дело вовсе не в страхе или испуге, которые могли отвратить от «пламенной» двери даже тех, кто стремился к ней, и убедить выбрать все-таки дверцу. Но не они позорны – боится каждый человек, страх неизбежен.

На самом деле, стоя там и готовясь войти, я вспоминал Феодосию и думал… про любовь. Но совсем не оттого, что я жалел и сокрушался о потере, и не оттого, чтобы запомнить лучшее, если мне вдруг предстояло погибнуть. Я не знал, насколько близок к истине в своих рассказах Инкерман, и надеялся лишь на себя, на то, что сумею, успею сориентироваться, что бы меня там ни ожидало.

А любовь? Это странное слово, которое мы, живя в городе, произносили не слишком часто. Любовь – это здорово, но и без любви хорошо, не она делает жизнь жизнью. По крайней мере, не она одна – в чем был уверен я, да и, пожалуй, каждый севастополец. Но если бы меня теперь спросили: «Что такое на самом деле любовь?» – а давайте предположим, что меня спросили, – я бы ответил так: это наш путь выше.

Единение любви и пути – вот что движет человеком. Ты делаешь первый шаг своего пути вовсе не ради любви, а то и о ней не зная. Но вот ты идешь и идешь, и идти все трудней, а порою почти что невыносимо, и потом наступает момент, когда ты больше не можешь идти – и не идешь дальше. И только любовь может помочь продолжить, возобновить твой путь. Но вот что важно: ты не делаешь это ради любви, нет, напротив, это любовь – ради тебя, когда ты идешь. Ее не будет без твоего шага: только тем, что идешь дальше, ты даешь ей жизнь, ты создаешь ее.

И я был уверен, что Фе обо мне думала, стоя у той двери и готовясь сделать свой шаг. Я должен был его сделать, и эта любовь помогала мне. Я должен был Фе за ее любовь. Все, что мне оставалось, – дать этой любви жизнь и идти дальше. Ведь, если вдуматься, что требовалось? То же, что я столько раз проделывал: дождаться открытия двери и войти в социальный лифт. И пусть этот лифт отличался немного от прежних – что ж, не могло же все быть одинаковым! Ведь это Башня, она такая.

То, что я увидел за дверью, было невообразимо. Сложно было поверить, что создать подобное возможно внутри здания – а, как ни крути, ведь Башня была постройкой, созданной мыслью и руками человека. Но если допустить, что эта «пылающая внутренность» – творение природы, а не людей, то стоило поверить, что вокруг нее возможно соорудить Башню. Как иначе вписать этот буйный, неконтролируемый мир в человеческий, упорядоченный?

В первый же миг, как я осмотрелся вокруг, стало ясно: этот «лифт» нужно как можно быстрее преодолеть. Иначе это сделать невозможно – набрать скорость и не останавливаться было единственным способом избежать гибели.

Сразу за дверью начиналась узкая планка, на которой при желании могли бы поместиться друг за другом несколько человек. На чем она держалась и насколько крепко – было страшно предполагать, потому что далеко вниз и вверх, как, впрочем, и во все обозримые стороны, простиралась бесконечная черная бездна. И то тут, то там из ниоткуда возникали яркие огненные вспышки – оранжево-алый сгусток появлялся в воздухе и тут же взрывался огненными брызгами. Многие летели далеко, но в итоге все же растворялись в черноте или достигали небольших серых островков, которые буквально висели в этом вселяющем страх пространстве, не опираясь ни на что, – лишь некоторые держались на тонких ножках, напоминающих камень или сухую землю, но и эти продолговатые столбы растворялись в черном хаосе, не будучи связанными ни друг с другом, ни с какой-то твердью. Огненных сгустков были тысячи, их рождение и гибель везде, куда бы ни обратился взгляд, происходило непрерывно, и это зрелище поражало воображение.

Я развернулся и увидел, что дверь, из которой вышел, по-прежнему на месте, и над нею высилась длинная серая стена, которая, впрочем, тоже обрывалась и растворялась в вакууме. Возможность вернуться была, и Башня, кажется, не собиралась лишать меня этой возможности. Я все еще мог видеть коридор и яркий свет в конце. Оторвав от него взгляд, я осторожно посмотрел вниз, но там было все то же самое: серые островки, пылающие сгустки, никакого намека на то, что где-то есть дно, поверхность, которой можно как-то достичь. Был единственный способ узнать, что внизу, – упасть. Но с ним я не торопился.

Довольно скоро мне стали понятны правила этой простой игры. Возле моей планки то и дело возникали небольшие островки – в отличие от сгустков, эти куски твердой поверхности не появлялись из ниоткуда, – хотя они перемещались быстро, стремительными рывками, но их маршруты при желании можно было отследить, по крайней мере, в пределах видимости. Они проплывали вовсе не хаотично и уж точно совсем не случайно всякий раз задерживались у моей планки. Я заметил, что они не сталкивались и вообще не мешали движению других маленьких «островков» и не врезались в большие, неподвижные, осторожно минуя их, если