История России в рассказах для детей - Александра Ишимова

Оно проходило с величайшим упорством с обеих сторон, и его пушечные выстрелы были так сильны и так часты, что в Петербурге окна дрожали. Все жители столицы были в большом страхе, кроме императрицы, сохранившей величайшее присутствие духа и как будто уверенной в победе. Ее уверенность в полной мере оправдалась: вице-адмирал[473] Круз и подоспевший к нему на помощь начальник Ревельской эскадры адмирал Чичагов принудили Шведский флот удалиться в Выборгский залив, где находился и сам король со своим галерным флотом. Здесь-то, снова доведенный до крайности, Густав показал свой геройский дух. Окруженный со всех сторон Русскими кораблями, он был в таком положении, что командующий нашим флотом, известный адмирал, прославившийся на Черном море, принц Нассау-Зиген, уже предлагал ему сдаться. Все думали, что судьба Швеции решена, как вдруг отчаянная мысль спасла Густава: он решил прорваться со своим флотом сквозь все Русские корабли и преуспел в этом смелом намерении! Правда, он много потерял при этом: восемь кораблей, пять фрегатов, множество других судов и около 5000 солдат войска, но зато спас свою честь.

После такой ощутимой потери Густав стал искренно желать мира, несмотря на довольно значительную победу, одержанную им при Свенкезундской гавани, где излишняя пылкость принца Нассау и окружавших его офицеров вовлекла их в большую опасность и стоила пятидесяти судов, отнятых у нас Шведами. Это было уже последнее значительное сражение на море; на суше же Русские еще не один раз побеждали Шведов под командованием генерала Игельстрома и, наконец, 9 августа 1790 года заключили мир в деревне Верелах. Границы обоих государств остались теми же, что и были до начала войны. Следовательно, все великие планы Густава не имели ни малейшего успеха и послужили только горьким уроком его гордости. Для Екатерины же, всегда чувствовавшей свое достоинство, но никогда не гордившейся им, эта неожиданная война была новой славой и еще одной возможностью для проявления высоких качеств ее души: во время опасности она одна оставалась спокойной, она одна ни в чем не изменила свой ежедневный порядок и, принимая, как всегда, свое вечернее общество, была по-прежнему со всеми милостива и разговорчива.

В один из таких вечеров она спросила в шутку графа Сегюра: что говорят о ней в городе? И когда тот отвечал, что по причине приближения Шведов все ожидают ее отъезда в Москву, великая государыня сказала: «Я не поеду, будьте уверены. Знаю, что ваши товарищи, иностранные министры, ломают теперь голову над тем, что им думать, о чем молчать и что писать домой. Я выведу вас из этого затруднения: напишите вашему двору, что я остаюсь в моей столице, а если и выеду — то разве только на встречу к Шведскому королю».

Последствия доказали справедливость слов императрицы: она выдержала с совершенным спокойствием опасность, грозившую ей, и заключила со Швецией мир без всяких потерь для России. Вскоре и жители наших южных областей насладились тишиной: мир с Турцией был также заключен. Но прежде, чем мы порадуемся этому, разделим тогдашнюю печаль России: она лишилась одного из своих знаменитейших сынов.

Смерть Потемкина и мир с Турцией от 1790 до 1792 года

То был светлейший князь Таврический. Впечатление, которое произвела на всех его кончина, было поразительно: в то самое время, как блестящая слава, продолжительное могущество и счастливые успехи во всем больше прежнего возвышали его в глазах других людей, вдруг разнеслась весть о его смерти! Но остановимся на минуту, и пока эта печальная картина еще не явилась перед нами, посмотрим в последний раз на знаменитого полководца и вельможу Екатерины.

С 1790 года все замечали в нем какую-то необыкновенную мрачность и задумчивость. Такое расположение духа было тем удивительно, что оно было продолжительно и постоянно: ни военные распоряжения, ни победы Русских над Турками, прежде доставлявшие ему столько радости, ни переговоры о мире с Турцией — ничто не могло развлечь его: он не принимал участия в происшествиях, которые имели самое близкое отношение к его любимым намерениям. Такое равнодушие и такое явное уныние того, перед чьим могуществом все преклонялись, не могло не иметь важной причины — и все окружавшие его, все друзья и все враги начали с жадным любопытством доискиваться этой причины. Долго старания всех были напрасны: ничто, на первый взгляд, не проявляло никакой перемены в судьбе князя Таврического, особенно в те дни, когда он думал о том, как скрыть свое настроение, и великолепными праздниками веселил жителей Молдавского города Яссы, предназначенного быть местом мирных переговоров с Турцией. Милости императрицы к знаменитому фельдмаршалу были все так же велики: награды за успехи войск в эту последнюю, еще не оконченную войну так же пышны, как были и прежде, и в том же самом 1790 году Григорий Александрович получил сто тысяч рублей, лавровый венок, украшенный изумрудами и бриллиантами в сто пятьдесят тысяч, и золотую медаль, выбитую в его честь. Одним словом, для многих все казалось по-прежнему, но другие были проницательнее: они видели, что самолюбие князя страдало, и вскоре нашли этому причину.

Уже прошло более шестнадцати лет с тех пор, как Григорий Александрович, достигнув высочайших отличий и оправдывая их своими заслугами, не знал никого равного себе в России. Знаменитый фельдмаршал Румянцев уже оставил свое славное поприще и жил в деревне. Полностью успокоясь с того времени в своих честолюбивых планах, князь Таврический был уверен, что уже никто, при его жизни, не займет положения выше его. Равнодушно смотрел он на всех, более или менее известных приближенных к государыне: никто из них не казался опасным для его самолюбия. Но в 1790 году начал на себя обращать внимание генерал-майор кавалергардского корпуса[474] граф Платон Александрович Зубов, и гордый Потемкин стал беспокоиться, несмотря на всю свою уверенность. И это беспокойство было причиной той мучительной тоски, которую он чувствовал даже и тогда, когда в феврале 1791 года приехал в Петербург и лично удостоверился в прежнем благоволении к нему императрицы. В шуме удовольствий он старался заглушить эту тоску, и поэтому охотно посещал все обеды и балы, которые давались по случаю его приезда, и, наконец, сам дал в честь Екатерины праздник столь блистательный, столь необыкновенный, что долго не могли наговориться о нем и те, кто видел его собственными глазами, и те, кто только слышал чудесные рассказы о нем. Первый и уже известный вам поэт того времени, Гаврила Романович Державин, довольно подробно описал этот праздник в стихах и в прозе.

Итак, если вы хотите прочитать это описание, искусство поэта полностью перенесет вас в давно минувшие часы великолепного праздника. Для того же, чтобы хоть как-то удовлетворить ваше любопытство в настоящую минуту и дать вам хотя бы небольшое понятие об этом празднике, который, можно сказать, был последним радостным днем Потемкина, я скажу вам несколько слов о нем.

Таврический дворец, прекрасный сад которого, наверное, известен многим из вас, был местом, где проходило это пышное торжество. Он получил свое название в память о покорении Тавриды и был подарен Потемкину за несколько недель до праздника, данного 28 апреля 1791 года. Надо сказать вам, друзья мои, что он был дан по случаю торжества побед над Турцией, но главной целью Потемкина было, кажется, желание показать государыне всю беспредельную преданность к ней. Достойно оценивая это усердие подданного, столь знаменитого своими заслугами, высокие члены августейшего семейства приняли участие в необыкновенном празднике, и великие князья Александр и Константин Павлович были в числе двадцати четырех пар кадрили[475] или балета, которым и открылся бал, отличавшийся таким великолепием, что одних бриллиантов на белых платьях участвовавших в нем лиц было больше, чем на десять миллионов рублей!

Представьте себе, мои читатели, что двадцать четыре пары, составленные из молодых, прелестнейших особ двора, танцевали в огромном зале, окруженном в два ряда колоссальными столбами и украшенном богатыми ложами, разделявшими эти столбы, освещенном вместо люстр большими хрустальными, гранеными шарами, отражавшими и собственно огонь, и миллионы огней, висевших вокруг них. Это отражение, повторяясь еще раз в бесчисленных зеркалах, превращало зал в какой-то храм очарования, особенно когда восхищенные зрители переступали за огромные столбы, окружавшие танцевальный зал. За этими столбами был прелестный зимний сад из лавровых, померанцевых и миртовых деревьев[476], с песчаными дорожками, с зелеными возвышенностями, с прозрачными фонтанами, с зеркальным гротом, с прекрасной мраморной статуей императрицы, с высокой золотой пирамидой в ее честь, даже с птичками, летавшими там, будто на открытом воздухе. По одному этому началу праздника можно было судить, каковы были удовольствия, его пышность и блеск, и поэтому я не буду вдаваться в подробности, не буду рассказывать, что маскарад, бал, спектакль, иллюминации и ужин сменялись, как по волшебству, и веселили своим разнообразием гостей, число которых достигало до 3000 человек. Все это можно найти в прекрасном описании Державина.