Живой Журнал. Публикации 2018 - Владимир Сергеевич Березин

Но пока Старик Зима шалит на земле, Лето отвлекает его жену среди звёзд.

И пока жена старика спит, мир живёт медленно, и можно надеяться на то, что лето сменит зиму, и так будет длиться вечно.

Человек из местных, рассказывая это, сделал такое движение рукой — там и там, и Савельеву стало понятно, что он указывает на двух сестёр — небесную и подземную. Та, что наверху — всегда бодрствует, а та, что под землёй — спит.

Главное — не потревожить её сон, потому что когда она встанет…

— А что будет? Небо перемешается с землёй?

Но старик заклекотал, как птица, и Савельев даже не стал вслушиваться в его речь.

Старик несколько раз произнёс слово «конок», которое Савельев не понял.

Вечером он спросил участкового, что это такое, и тот неожиданно раздражённо махнул рукой:

— Это суеверие.

— «Конок» — суеверие?

— Нет, это всё. История про принцессу. «Конок» — это принцесса.

Участковый имел дома телевизор, редкость в этих краях. Телевизор он завёл ради дочери, что любила смотреть сказки. Принцессы из фильмов волновали её, и она тоже часто говорила, мешая русские слова со словами своих предков: конок этильгыз, сепрали милая конок.

— Суеверие, — повторил участковый. — Глупости. Это люди без ума считают, что конок спустился с небес и спит в горах, а как проснётся и встанет, то старому миру наступит конец. Но мы с этим боремся, да.

Савельев сочувственно улыбнулся. Он раньше работал на Севере и там тоже слушал подобные истории про стражей Нижнего мира, и о том, что жена бога-кузнеца Таис-хо мстит за убитого мужа и сама убивает всякого, кто роется в земле и ищет в ней спрятанное солнце, о том, как бог-солнце прячется в землю на полгода, а потом встаёт из Нижнего мира таким же, как и был — золотым кругом, в целости и сохранности.

В этих сказках всё имело свои времена, всё было понятно и симметрично относительно холода и тепла, восхода Солнца и его заката, всё повторялось и длилось при этом вечно.

Иногда Савельеву хотелось их записать, но потом он понимал — незачем. Память его пока не подводила.

Главное — не пить.

И вот Савельев курил, глядя на горы через пустые ещё проёмы окон. Лето выпало дождливым, и горы то проступали из серого тумана, то исчезали. Они растворялись в этом мареве, будто куски серого от грязи сахара, долго валявшиеся в кармане.

В середине августа работа встала. Не приехал грузовик со стеклом, и курить приходилось, по-прежнему сидя перед пустыми проёмами.

Тогда Савельев увязался с участковым и его друзьями, которые ехали на охоту в горы.

Он даже не понял — на кого те собирались охотиться — не то на козлов, не то на кого-то ещё. Хоть бы и на горных ослов, ему было всё равно.

Он знал, что если останется без дела, то запьёт. Он много пил на Севере, и почувствовал в те времена, что ещё один опыт со спиртом будет гибельным. Во время страшного запоя Полярной ночью он чуть не наложил на себя руки, и теперь остерегался любого повода.

Савельев ехал на грузовике — степь до самых гор была ровной, как стол. Положи кирпич на педаль газа и спи за рулём. Но Савельеву не нужно было вести — за рулём сидел шофер, а рядом дремали председатель совета и участковый.

Савельев спал в кузове, пока грузовик гнал мимо бесконечной запретной зоны.

Война стала невероятной, но минных полей никто не отменял.

Савельев, просыпаясь, видел в окошечко одну и ту же, предупреждающую о стрельбе на поражение, табличку.

Но местные не боялись военных, они боялись непонятных богов плоскогорья. Путь к нему лежал через степь, в которой оставляли мёртвых, чтобы звери ускорили их слияние с миром и разметали их кости. Как-то, задолго до войны, тут началась чума, и военные встали кордонами на дорогах. Мертвых запретили оставлять в степи, но потом чума ушла, а за ней ушли военные кордоны, и всё пошло по-старому.

Поэтому местные старались лишний раз не пускаться в этот путь.

Савельеву дали ружьё, но он тяготился им, как лишним инструментом, взятым на стройку.

Однажды он был на охоте в степи, когда из мчащегося грузовика люди палили по сайгакам. Была ночь, и сайгаки не могли вырваться из света автомобильных фар. Отчего-то им было невозможно скрыться в темноту.

Савельеву было это не в радость, но в тот раз правила устанавливал не он.

А теперь он ехал с другими людьми, что были ближе к природе. Эти местные ещё не успели поссориться с ней и были лишены бессмысленного азарта людей из города. Впрочем, и они далеко ушли от своего естественного бытия, от всех этих принцесс зимы и лета, но не настолько, чтобы охотиться бестолково и жестоко.

Впрочем, охота была удачной, хотя Савельев только раз бессмысленно выстрелил в небо.

Убитых козлов стащили к костру, и шофёр принялся колдовать над тушами. Рога шли на продажу и подарки городскому начальству, а остальное оставалось у местных.

Савельев, сидя у огня, молча дивился климату: в степи было лето, но тут царила вечная зима. Грудь перехватывало от недостатка кислорода, видимо, они поднялись довольно высоко. Вокруг, между камней, лежали грязно-белые языки снежников.

Ночью от непривычной пищи у него прихватило живот. Тогда Савельев встал и пошёл по нужде — подальше от потухшего костра, где ещё пахло мясом и кровью. Над ним висело чёрное, полное непонятных звёзд небо, в котором он не узнавал ни одного созвездия.

Отойдя далеко и сделав свои дела, он понял, что заблудился. А в поисках дороги, вернее, своего же извилистого пути по камням, забрёл ещё дальше.

Он сразу похвалил себя за то, что оделся не наскоро.

Замёрзнуть он не успеет, но идти дальше — смысла нет.

Савельев присел в распадке и наломал скудных веточек от какого-то высохшего куста. Пламя грело только руки, но до рассвета, рассудил он, этого хватит.

Однако холод тут же накрыл его волной, и Савельев нескоро очнулся от забытья.

Освещённая местность показалась ему незнакомой.

Тогда Савельев поднялся на каменистую гряду, но ничего знакомого оттуда не увидел.

Он начал движение в распадок.

Камень под ногой провернулся, и Савельев скатился ниже, внезапно заскользив по гладкой поверхности.

Он упал на четвереньки. Под ним было зеркало замерзшего озерца, покрытое налётом каменной пыли.

Неподалёку изо льда торчал кусок металла.

Это были порванные, будто бумага, листы со следами окалины. Он пнул