Большая родня - Михаил Стельмах

Затихло в доме. Все с напряжением ждали, что скажет Иван Тимофеевич. И он, вытерев рукавом липкий болезненный пот, сосредоточенно неспешно заговорил.

— Вы, люди добрые, прибедняться начали, как единоличники прибедняться. И это плохо. Цените жизни свои, они еще пригодятся! А жизнь фашистов, полицаев, старост в самом деле ломаной копейки не стоит. Из грязи они возникли и умрут в грязи.

— Это так, это так, — закивал головой Киринюк.

— А слово партии, — заволновался Иван Тимофеевич, — вы каждый день услышите, только умейте прислушиваться к нему. О взрыве на железной дороге знаете?

— Слышали… Говорят люди: два санитарных поезда вывозили побитых и искалеченных «цюрюков».

— Вот вам первое слово партии: так надо делать с фашистами. Об уничтожении полицаев и старосты в Ивчанце знаете?

— Почему нет… Туда им и дорога.

— Это второе слово партии: так надо расправляться с предателями, оборотнями и разными недоносками… Ждановский лесопильный завод знаете?

— Как не знать. В тридцатом году вырос, чтобы скорее строились мы.

— И стоял он до того дня, пока не захотели враги хозяйничать на нем. Только успели они распустить первые бревна, аж ночью лесопильня ясным огнем поднялась вверх. Это третье слово партии: ничего, кроме смерти, не оставлять врагам.

— Правду говоришь, Иван Тимофеевич.

— Искру увидели.

— Значит, и теперь, как всегда, партия с нами.

— Как всегда! — крепнет голос Ивана Тимофеевича. Уже не вытирая пот с лица, он откуда-то достает небольшой лист клетчатой бумаги и почти наизусть читает:

«Народ Украины!

Поднимайтесь все на помощь Красной Армии. Приближайте день освобождения!

В каждом селе, в каждом городе организуйте партизанские отряды!

Все в партизанские отряды, все на разгром врага!

Смерть немецким оккупантам!»

— Печатная! — многозначительно сообщает Побережный. — Кто подписался?

— Подпольный обком КП(б)У.

— Ну, тогда дело на твердой основе стоит, на твердой… Иван Тимофеевич, дай нам этот документ. Мы его в каждой хате, в каждом надежном доме, как закон, прочитаем.

— Берите! — и Иван Тимофеевич подал удивленным дедам не одну, а три открытки.

— Спасибо, Иван Тимофеевич, — благодарит Побережный и строго обращается к старикам: — А попадет, ребята, кто в беду, говорите — нашел на поле, аэроплан сбросил… Пусть ему всякие недоноски на хвост соли насыпят…

В это время заскрипела калитка, во дворе певучее затрещал мужской голос, забивая слова Марийки. Деды начали подальше прятать открытки. Скоро в дом, цепляясь за косяки, ввалился подвыпивший Поликарп Сергиенко.

— Иван Тимофеевич, голуб седой, звали? Вот я и явился, как часы, а часы, как трамвай. Подарочек вам, — вынул из кармана бутылку. — Первач! Горит, аж гай шумит, и все синим цветом. Как море синее, что неглубоко и в нем нет дна.

— А клепки у тебя есть? — резко обрывает его Иван Тимофеевич.

— Клепки? — непонятно отстраняется Поликарп. — Где? В бочках с закваской? Все, как из пушки! И холодильник есть. Вот холодильник — всем холодильникам холодильник.

— Встану, Поликарп, на твоих плечах побью его, — так говорит Иван Тимофеевич, что Сергиенко начинает что-то думать.

— Не штука побить — сделать дороже стоит. За что такой гнев? Разве я что?

— Ничто! Умой сейчас же голову холодной водой.

— Это я влет сделаю, как часы! — напевая, бросается Сергиенко на кухню, невпопад бряцает ведром, квартой и скоро, разлохмаченный и притихший, более ровной походкой входит в комнату.

— Ты серьезно надумал стать самогонщиком? — допытывается Иван Тимофеевич, сжимая пошерхшие губы.

— Люди гонят — и я гоню. Горе залить хочется, так как на тлен съедает оно душу. Хоть сивухой душишь беду.

— Значит, душу колхозника ты хочешь вонючим самогоном залить… Чтоб я от тебя этих слов никогда не слышал!

— Никогда не услышите — с готовностью запел Сергиенко.

— Она ему синими цветом горит, — не может успокоиться Иван Тимофеевич.

— Больше во веки веков не будет гореть синим цветом.

— Водичкой будешь разбавлять? — съехидничал Побережный.

— Водичкой, — твердо согласился Поликарп и сразу же рассердился: — Вот и сбили человека. Не сбивайте меня, я и сам как-то собьюсь.

— Чтобы завтра же мне свое предприятие в печи сжег или в Буге утопил.

— И сожгу и утоплю чертову машинерию.

— Эх, бессовестный ты человек! — напустился Побережный. — В такое время самогоном промышлять. Подумал ли ты над этим своей глупой головой?

— Не подумал, — оглянулся Поликарп. Перед ним судьями сидели деды. И вдруг трезвые слезы задрожали на ресницах мужчины. — Будь он проклят, этот самогон, чтобы я больше возился с ним.

— Береги каждое зернышко…

— Так я же из свеклы гнал, чтоб она горела… Почему я не послушался Степаниды…

— Как она? — добреет голос Ивана Тимофеевича.

— Все время со мной воевала. Самогон — это расслабления души, — говорит…

Деды прощаются с Иваном Тимофеевичем и осторожно расходятся улицами, неся, как сокровище, первые открытки.

На краю села Побережного окриком останавливает полицай:

— Ты чего, дед, поздно шляешься?

Старик прикидывается глухим и деловито направляется к Бугу.

— Язык у тебя отнялся? Чего вечером ходишь?

— Га?.. Добрый вечер.

— Добрый ли — не знаю, не пробовал… Чего поздно лазишь?

— Вести холостяцкую жизнь надумался, — сердито отвечает старик. — Раскричался, как на отца. Где ты рос, такой горлопан…

— Значит, вести холостяцкую жизнь задумал, дед? Именно пора! — полицай хохочет и пропускает Побережного.

— Тьху на тебя, репица похабная, хвост свиной, — сплевывает старик.

Марта выбирала на огороде матерку, когда из-за кустов сирени важно показался долговязый Лифер Созоненко. На нем черные штаны и френч со множеством карманов, пошитый наподобие немецкого, под носом полоска усов, на рукаве повязка. В одежду и картуз понатыкано пуговиц катафалкового цвета. Гоня перед собой худющую тень, он самодовольно подходит к молодице.

— Работаешь, товарищ бригадирша?

— Работаю, господин полицай, — процедила сквозь упрямо сжатые губы.

— Господин старший полицай, — поправляет и смеется.

— Не все же вам старшими быть. Перемололось ваше, половой за ветром пошло, костями на полях желтеет. А наше, слава богу, паникадилом засияло.

— Зачадило, а не засияло, трясца твоей матери! — неожиданно позади отзывается злой голос тетки Дарки.

— Ты мне, баба, агитацией не занимайся. За эти штучки теперь и на шворке[124] можно культурно подрыгать ногами — занятие не из очень веселых, но пользительное для кое-кого, — не сердясь, пренебрежительно разъясняет Созоненко. Самодовольство прямо льется из его широких глаз, блестит на узком лице. Он сейчас упивается своей властью и округленной, нашпигованной колючками злых намеков речью. — Ну, что ты артачишься? О вчерашнем дне сожалеешь? Не советую. Лучше мотнись домой и придумай что-нибудь мужчине. Причем — поворачивайся пропеллером.

— Очень просим, господин полицай, в хату, — язвительно приглашает Дарка.

— Господин старший полицай, — методично объясняет, копируя своего шефа,

— Просим, просим, господин старший полицай. Может побудете у нас, то и сыпнячок на свое счастье, говаривали люди, захватите.

— Как сыпнячок? — удивленно настораживается.

— Именно так: Нина больная лежит. Пойдете?

— Взбесилась старая! — сползает самодовольство с узкого лица полицая, на нем шевелятся тени страха и гадливости. Созоненко осторожно идет на попятный от женщин. — Так что, бабы, не будем сегодня мы сватами… А мне, Марта, позже, когда Нина выздоровеет, надо сурйозно поговорить с тобой.

— Наше давно отговорилось.

— Гляди, все ли? — в голосе Лифера появляются ноты угрозы.

— Все!

— Я не такой злопамятный, как ты. Могу помочь тебе, а могу в такой узел скрутить, что каждая косточка веревочкой тринадцать раз скрутится, а потом треснет. — Злоба опустошает глаза Созоненко.

— Исчезни из памяти, — с такой тоской и ненавистью говорит, что полицай отворачивается и скорее идет на улицу. За ним покорно волочится еще более худая тень.

— Съел! — злорадно бросает тетка Дарка. — Слизняк, оборотень похабный… Я и напугала его — десятой дорогой, говаривали люди, будет обходить нашу хату.

— Вы и меня сначала, пока не поняла, напугали… И не ухватило ничто такого паразита.

— Марта Сафроновна! — на огород влетает запыхавшаяся раскрасневшаяся Ольга, бойкими ручонками она охватывает ноги молодицы, голову отбрасывает назад и пристально смотрит на нее снизу вверх.