Троцкий - Дмитрий Антонович Волкогонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Троцкий видел в насилии глубинную пружину революции. Раз эта пружина приводится в действие пролетариатом, она делает справедливое дело. Таков бесхитростный сюжет исторического оправдания революции.
Когда Троцкий ответил Каутскому по поводу его брошюры о терроризме, Бернард Шоу тоже счел нужным высказаться по этому поводу. Статью великого английского писателя «Троцкий – король памфлетистов» перевели и представили для ознакомления Председателю Реввоенсовета в конце января 1922 года. Троцкий подчеркнул много мест в статье, но не решился публично «воевать» с Бернардом Шоу.
«Троцкий, опьяненный своим успехом, подобного которому никогда не выпадало на долю Маркса, в борьбе с Колчаком, Деникиным и Врангелем, которых он раздавил, как три гнилых ореха, преуспел в деле наведения такого страха на Европу, в каком ее не держал никто…» Далее Шоу продолжает: «Романтическая традиция истории требует, чтобы наиболее эффектным моментом революции было цареубийство. Почему советская власть воскресила эту традицию? Почему русские революционеры не только вернулись к устарелой традиции цареубийства, но просто уничтожили царскую семью без суда, в прямое нарушение прав, принадлежащих членам этой семьи как гражданам республики?..
Троцкий должен был ответить на этот вопрос… Как бы то ни было, когда время стрельбы миновало, Троцкий нашел, что с победой затруднения для него только начинаются. Он мог перестрелять весь человеческий род, кроме Коммунистической партии и сторонников ее правления, но задача спасения России не становилась от этого легче…»{1147}
Перевод статьи Бернарда Шоу так и остался лежать в бумагах Троцкого. И как ни копались в них сотрудники НКВД, ее нельзя было использовать для морального уничтожения Троцкого. В ней – приговор марксистской исторической концепции, основанной на догматической вере в возможность достижения «царства справедливости» в союзе с безграничным насилием. Самое уязвимое место Троцкого как теоретика, историка и философа заключается в том, что он всю жизнь верил ложной идее диктатуры одного класса. Все его исторические сочинения несут печать верности этим каноническим соображениям.
Троцкий был способен всего несколькими энергичными мазками реставрировать не только внешнюю картину революции, но и ее внутренние механизмы. «То, что придало перевороту характер короткого удара, с минимальным количеством жертв… – писал он, – это сочетание революционного заговора, пролетарского восстания и борьбы крестьянского гарнизона…» Троцкий резюмирует: «Руководила переворотом партия; главной движущей силой был пролетариат; вооруженные рабочие отряды являлись кулаком восстания; но решал исход борьбы тяжеловесный крестьянский гарнизон»{1148}.
Автор книги, стремясь быть точным перед историей, пишет: «октябрьский переворот» занял лишь сутки, и в нем участвовало «вряд ли более 25–30 тысяч»{1149}. Как это не вяжется с последующими утверждениями официальной историографии о «народной революции»!
Троцкий, хорошо знакомый с западными демократиями, отдает им должное. «По сравнению с монархией и другими наследиями антропофагии и пещерной дикости, – пишет он, – демократия представляет, конечно, большое завоевание». Как говорится, слава богу, признал очевидное. Но здесь же многозначительно добавляет: демократия «оставляет нетронутой слепую игру сил в социальных взаимоотношениях людей». А посему на эту «область бессознательного впервые поднял руку октябрьский переворот»{1150}. Вначале разрушить, затем созидать. В этой ошибочной формуле кроются истоки конечной исторической неудачи большевистского социалистического эксперимента. Социальная методология такова, что успех в преобразованиях может прийти тогда, когда разрушение старых структур идет одновременно с созданием новых. Октябрь же был апофеозом сметения, ликвидации старого. Меня могут сразу же уличить в замалчивании соответствующих высказываний Ленина, основоположников научного социализма о недопустимости «зряшного отрицания». Я же сейчас говорю о социальной практике, которая была не только бесчеловечно радикальна, но и предельно жестока. Вначале все превратили в пепел, а затем, на основе умозрительных выводов вождей, стали конструировать казарменный социализм.
Задумывался ли над этим Троцкий? Да, бесспорно. Отвечая на вопрос: «Оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы?» – он говорит: «Вопрос телеологичен и потому бесплоден». Еще ниже он добавляет: «Если дворянская культура внесла в мировой обиход такие варваризмы, как царь, погром и нагайка, то Октябрь интернационализировал такие слова, как большевик, совет и пятилетка. Это одно оправдывает пролетарскую революцию, если вообще считать, что она нуждается в оправдании»{1151}. Но разве дворянская культура сводится к «царю» и «нагайке»? Разрушительный характер революции, по Троцкому, – это «праздник пролетариата». Но этот «праздник» патологически затянулся. Приведенные выше слова были написаны Троцким в 1932 году, и он не мог еще знать, что спустя годы с Октябрем, а точнее, с его детищем будут ассоциироваться и другие слова: ГУЛАГ, тотальная бюрократия, примитивный догматизм.
Но даже когда Троцкий узнает о «свершившемся термидоре», революционер-историк не откажется от оптимистического видения будущего. Уже находясь в Мексике, в письме к своей стороннице Анжелике Балабановой от 3 февраля 1937 года он пишет: «Что значит пессимизм? Пассивная и плаксивая обида на историю. Разве можно на историю обижаться? Надо ее брать как она есть, и когда она разрешается необыкновенными свинствами, надо месить ее кулаками. Только так и можно прожить на свете»{1152}. Троцкому ничего не оставалось (даже тогда, когда стало ясно, что он проиграл), как «месить» историю «кулаками» в надежде, что она когда-нибудь все расставит по своим местам.
Оценки Троцкого несут на себе печать революционного радикализма и фанатичной веры в истинность исходных посылок русской революции. Но «История русской революции» тем не менее является одним из лучших его сочинений. Правдив ли Троцкий как историк? Можно ли ему верить? Он знает, что потомки зададут ему эти ядовитые вопросы. Из глубин ушедших десятилетий летописец революции, отвечая, нужно ли писателю «так называемое историческое беспристрастие», пишет: «…серьезному и критическому читателю нужно не вероломное беспристрастие, которое преподносит ему кубок примирения с хорошо отстоявшимся ядом реакционной ненависти на дне, а научная добросовестность, которая для своих симпатий и антипатий, открытых, незамаскированных, ищет опоры в честном изучении фактов, в обнаружении закономерности их движения»{1153}. Мы же должны знать, что Троцкий не был беспристрастен. Когда он писал о революции, он писал как бы о себе. Для него революция и он сам были едины. Этим, думаю, многое объясняется. Но для нас важен его цельный взгляд на драму и трагедию русских революций.
Интересно отметить, как Троцкий работал над историческим трудом. Изучив огромное количество самой различной литературы, историк начинал собирать наиболее характерные цитаты, высказывания, документы. Затем наклеивал их в определенном логическом порядке на листы бумаги в соответствии с намеченным планом подготовки статьи, главы, книги и т. д. Получались своеобразные длинные «свитки», в которых между цитатами «монтировались» размышления, комментарии, умозаключения Троцкого. Это был первый черновик главы. Обычно он писал и второй черновик, наполняя намеченный исторический сюжет все новыми и новыми данными и обобщениями. И лишь третий вариант, по его мнению, можно было считать последним. Поражает работоспособность Троцкого: некоторые фрагменты «Истории» вошли в последний вариант рукописи лишь после многократной переделки. На полях бумаг – статистические выкладки, справки, ссылки на документы, пометки для себя.
В рукописи, сохранившейся в Гуверовском институте, обнаружены главы, которые не вошли в книгу. Например, там есть глава «Соглашатели», посвященная в значительной мере попыткам Керенского использовать Краснова против большевиков в ноябре 1917 года. Затем, однако, Троцкий не вставил эту главу в книгу, а часть материала включил в другие разделы.
Троцкий, работая над «Историей русской революции» (почти через полтора десятка лет после ее победоносного свершения) и будучи одним из ее активных участников, выступал одновременно и как мемуарист, и как въедливый историк. Этот синтез, помноженный на литературное мастерство, позволил автору создать выдающееся произведение.
