Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко

посылал к нам повестки, которых, однако, никто не видал. Это должен быть чистый вымысел. Я выразил от лица моих товарищей неудовольствие за такое невнимание, а публика обвиняет нас в равнодушии ко всему академическому.

19 августа 1864 года, среда

Все эти дни холодно, сумрачно, дождливо. Трудно уважать и самого себя, сознавая себя таким ничтожным и жалким существом, как человек.

20 августа 1864 года, четверг

Мне кажется, что всякая радость жизни является похищением у судьбы. Есть что-то незаконное в так называемом счастье, особенно если вспомнить, как много людей страдают и умирают, не ощутив в жизни ничего, кроме скорби.

Неужели одни несправедливые в состоянии пользоваться некоторыми дарами жизни? Почти так.

В Совете по делам печати я представил мнение о статье для «Русского вестника», в которой излагаются сцены из эпизода первой холеры в 1830–1831 гг. Московский цензурный комитет не хотел пропустить этой статьи, потому что в ней много страшных сцен и рассказывается о крестьянском восстании. В последнем комитет видит сословный антагонизм. Я возразил, что история не обязана льстить сентиментальным наклонностям, а обязана быть правдивою. Что же касается сословного антагонизма между крестьянами и помещиками, ныне о нем не может быть и речи. Со времени происшествия прошло уже более четверти столетия, и оно со всеми своими подробностями принадлежит истории. Совет согласился с моим мнением.

В заседании Академии. Промах Пекарского, который песнь о пострижении Евдокии Лопухиной счел за открытие, а она давно уже напечатана в «Русском архиве».

27 августа 1864 года, четверг

Когда россиянин говорит о честности, то это все равно, как бы глухой говорил о музыке.

29 августа 1864 года, суббота

Юбилей академика Карла Максимовича Бэра. У нас ничего не умеют сделать так, чтобы это было прилично и безобидно для всех и каждого. Во-первых, обед был в зале ресторана «Демут», до того тесной, что посетителям приходилось сидеть чуть не на коленях друг у друга, и оттого произошла невыносимая духота. Одному — и именно Штакельбергу — даже сделалось дурно. Потом, ни малейшего порядка, ни малейшего соблюдения обыкновенных приличий и торжественности, хоть сколько-нибудь напоминающей об идее празднества. Шум, гам, стукотня, какие-то неистовые возгласы во время чтения речей, вскакивание с мест и возвращение к ним со стуком и грохотом. Первая речь на немецком языке Миддендорфа прошла еще кое-как благополучно Но затем уже не было никакой возможности что-нибудь сказать или услышать. Я решился не говорить моей речи и уехать тотчас после пирожного, тем более что боялся опоздать на царскосельскую железную дорогу и не попасть на ночь домой в Павловск. Меня остановили секретарь Академии Веселовский, Бетлингк и прочие распорядители праздника, говоря, что это будет очень неловко, так как я нахожусь в программе чтения «Да как же я буду говорить в этом хаосе?» — спросил я. «Выждите минуту и начните». Но этой минуты тщетно было ожидать. Я вырвал из моей речи несколько фраз, кое-как бросил их перед Бэром, — это было все бессмысленно и нелепо, — и тотчас бежал, жалея о потерянном времени и о Бэре, которого так недостойно чествовали.

Еще непристойность. После провозглашения тоста в честь государя обыкновенно музыка играет «Боже, царя храни». Тост был провозглашен, три раза повторилось обычное «ура!» — музыка молчит. Тщетно Литке делает знаки, чтоб играли: музыка все молчит. Наконец он начинает сначала тихо, потом громче требовать гимна, и только уже после повторенного им громкого крика: «Боже, царя храни!» — музыка решилась начать национальный гимн. Все это, однако, составляло только наружную сторону дела, внутренняя же вот в чем. Во-первых, немцы, очевидно, хотели выказать свое торжество над русской партией, что, впрочем, им во всяком случае нетрудно, так как они всегда действуют обдуманно, согласно и твердо, а мы ведь не можем соединиться втроем или вчетвером без того, чтобы не постараться нагадить друг другу и не разбиться врозь. Ни одна немецкая речь не удостоила своего внимания России.

Во-вторых, тут была партия тех естественников, которые исповедуют материализм. Ей хотелось выставить Бэра как свое знамя. Но главное — сюда явилось несколько каких-то брадатых нигилистов. и юношей — последователей новейших доктрин. Они за десять рублей пришли поесть, выпить и произвести демонстрацию в пользу своих принципов. Я видел некоторых из этих господ, которые изъявляли свою готовность на всякий крик. Зеленый мне говорил, что он видел то же на своем конце стола. Немцы, чествуя свою знаменитость, хотели, чтобы было как можно больше людей, и напустили сюда кого попало. В течение двух недель в каждом номере «С.-Петербургских ведомостей» ежедневно печатались зазывы на юбилей. Мудрено ли, что тут очутилось много господ, которые явились вовсе не для Бэра.

Жаль мне, что так плохо отпраздновали день действительно одного из достойнейших представителей науки, и еще более жаль, что тут все соединилось к тому, чтобы затмить русское имя и русскую мысль. Да и поделом нам! Кто сам себя не уважает, тот заставляет и других себя не уважать.

3 сентября 1864 года, четверг

Переезд с дачи. Ужасная возня. Возы с вещами насилу приехали к одиннадцати часам ночи. Хорошо, что еще ночи лунные.

5 сентября 1864 года, суббота

Заседание в Академии наук. Президент было опять поднял вопрос о II отделении, то есть о слиянии его с III. Так как я главный противник этого слияния, то Литке обратился ко мне, чтобы я высказал мое мнение относительно компромисса, предложенного некоторыми членами. Компромисс состоял в том, чтобы слить все отделения в одну безразличную массу, и тогда не было бы никакой обиды национальному чувству и отечественной науке в уничтожении Второго отделения, которое таким образом разделило бы только общую судьбу всех других отделений.

Я возразил, что вообще едва ли рационально и выгодно для науки создать одну огромную машину, которая, естественно, будет тяжела и неповоротлива при решении специальных вопросов, принадлежащих какой-либо отдельной группе сведений. Комиссии не помогут делу. Назначать их каждый раз по каждому текущему вопросу было бы странно, а образовать постоянные комиссии — значило бы допустить те же отделения. Мне кажется, что для спасения II отделения от стыда исключительного закрытия не следует прибегать к мере, неудобной для всей Академии. И в таком случае гораздо естественнее и согласнее с достоинством Академии и с национальным чувством — оставить II отделение в том виде, как оно есть, уменьшив только число членов до пяти или шести, и даровать им права, какими пользуются члены других отделений.

Говорили много и не