Завет воды - Вергезе Абрахам

— Я развожу их больше из-за запаха, чем из-за цвета.

Они сели на скамейку. Элси показала на каменный обелиск в конце террасы:

— Что это?

— А, это Ашер. Он должен был стать танцовщиком. Но камень треснул. — Дигби оживился, всякие неважные пустяки из его жизни вдруг обрели значение. — Микеланджело сказал, что внутри каждого камня заключена скульптура. Вот в этом, — он похлопал по скамейке, на которой они сидели, — я думал, что в этом камне скрыт слон. Но ошибся. Ему предначертано было стать скамейкой.

Элси рассмеялась и встала, чтобы рассмотреть каменную скамью.

— Дигби, — в голосе зазвучало нетерпение, — где ты делаешь эти штуки?

В его мастерской, бывшем сушильном сарае, хранились холсты, старое сварочное оборудование и противопожарный занавес, но ацетилена не было; в одном из замусоренных углов неровный пол был заляпан бетоном.

На третьем году жизни в «Садах Гвендолин», когда дорога в Гхатах была закончена, в дождливый сезон Дигби овладела глубокая меланхолия, не хотелось даже вставать с кровати. Кромвель такого допустить не мог. Он заставил Дигби подняться, напялить дождевик и тащиться в поле под непрекращающимся ливнем к дальнему краю поместья, где стекающие со склона потоки грозили переполнить ирригационный шлюз. Они вырыли дренажные канавы, а потом Кромвель привел его в сарай.

— Он заставил меня колоть дрова. «Полезно», сказал. Я наколол на три муссона. И заодно обратил внимание, что одно из поленьев похоже на игрушечного солдатика. Попробовал обтесать его. В итоге получилась куча зубочисток. Но это было неважно. А важно, что я работал руками. Руни любил цитировать из Библии: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Кромвель Библии не знал, но опытным путем открыл ту же истину. От дерева я перешел к известняку. Но терпения не хватило, и я вернулся к акварели.

— Дигби, — призналась Элси, — после смерти Нинана мне все время хочется взять в руки какой-нибудь большой инструмент. Кувалду, молот, бульдозер… или динамит.

— Мы все еще говорим об искусстве?

— Мои руки хотят творить нечто крупное. Такое же грандиозное, как этот вид. И даже больше.

Он оставил Элси в мастерской. Подглядывая из-за двери, он радовался переменам в ней. В холщовом фартуке, бандане и защитных очках она стояла перед глыбой известняка, размахивая молотком, а левая рука переставляла долото. Удары вскоре стали решительными, она находила трещину, и внушительный кусок отваливался с первой попытки. Наверху камня уже вырисовывался грубый цилиндр. Элси ринулась в новое дело с воодушевлением, сдержанной яростью, которых Дигби не ожидал.

Когда ранним вечером он вернулся с заседания, молоток продолжал стучать. Элси его не заметила. Тонкий слой пыли покрывал ее волосы и каждый дюйм открытой кожи. Когда она сняла фартук, очки и бандану, открылось преобразившееся лицо, на котором больше не было невыразимой усталости. Они вместе пошли домой.

— Дигби, — взглянула она на свои руки, — ты вернул мне свой долг.

Следующие несколько дней он честно присутствовал на последних мероприятиях Плантаторской Недели, но пропускал все вечерние приемы.

Накануне отъезда гостей Дигби постучал в дверь Франца и Лены. Голос Лены пригласил входить. Пара уже переоделась в вечерние наряды и готовилась возвращаться в клуб. Франц стоял, а Лена, присев на край кровати, укладывала нужные мелочи в дамскую сумочку. Оба выжидающе уставились на Дигби. А увидев его лицо, вообще замерли.

— Лена? Франц? — Дигби чувствовал, как краснеет. — Если… если Элси хочет остаться здесь, — запнулся он, — я с радостью привезу ее обратно, когда она будет готова. К вам. Или куда она пожелает. — Теперь, уверен он, лицо его пылало ярким пламенем. — Дело в том, что… Вы же видите, как это на нее подействовало. Я имею в виду, мастерская.

— Возможно, это больше, чем просто скульптура, Дигс, — многозначительно проговорила Лена.

Муж с женой переглянулись, и Франц вышел, попутно похлопав Дигби по плечу.

— Дигби, а ты спросил Элси, чего она хочет? — сказала Лена.

Он мотнул головой.

Лена аккуратно подбирала слова.

— Дигс, я не знаю, что для нее лучше. И — да, я вижу. Это чудо. Она нашла ради чего жить.

— Да, Лена! И причина…

— Причиной можешь быть ты, Дигс.

Дигби тяжело опустился на кровать рядом с Леной, спрятал лицо в ладонях. Лена приобняла его.

— Дигби, ты влюблен в нее?

Вопрос выбил из равновесия. Язык готов был немедленно все отрицать. Но это же была Лена, его «кровная сестра», как она всегда приговаривала. Поэтому Дигби молча уставился на собственные ладони, как будто в них лежал ответ. Медленно выпрямился. Посмотрел ей прямо в глаза.

— О господи, Дигс. А она, возможно, влюблена в тебя. Но она такая хрупкая. И уязвимая. И не забывай, что она уже…

— Лена, — перебил он, не желая услышать слово, которое она собиралась произнести, — даже если я был, если я… Если я действительно люблю ее, какое это имеет значение? Я не хочу… Я не надеюсь, что это к чему-либо приведет. Мне сорок два, Лена, я убежденный холостяк. Я старше на семнадцать лет. Но если пребывание в «Садах Гвендолин» поможет исцелить ее раны, я готов предложить ей хотя бы это. Она заново открывает себя в работе. Это может стать ее спасением.

Лена смотрела на него, словно не слушая.

— Лена. Если ты беспокоишься, что я поведу себя не как джентльмен, обещаю…

— Ох, Дигби, замолчи немедленно. — В глазах у нее стояли слезы. Она погладила его по щеке, нежно поцеловала. — Не надо ничего обещать. Просто будь собой. Будь добрым. Будь искренним. И не будь джентльменом.

Весь следующий день Элси работала. А он держался подальше. Ничего не изменилось. Изменилось все. Они остались одни.

Он ощутил это, когда пошел звать ее ужинать. Подходя к сараю, не услышал звяканья молотка. В панике Дигби пробежал стремглав последние несколько ярдов. Элси сидела на лавочке снаружи, наблюдая, как небо окрашивается розовым.

Он присел рядом, запыхавшись, но старательно скрывая это. Она улыбнулась, но бесконечно печально.

Какой же я болван. С чего я взял, что скульптура стирает воспоминания?

Она положила голову ему на плечо.

За ужином оба молча ковырялись в еде, а потом он предложил:

— Хочу показать тебе одну из моих любимых картин, пока ты не легла спать.

Они пошли на второй этаж, оттуда на чердак, а потом по лесенке на крышу, где стояли два плетеных шезлонга. Он набросил ей на плечи шаль, укрывая от вечерней прохлады. Повар оставил термос с горячим чаем, сдобренным кардамоном и виски. Постепенно, по мере того как глаза привыкали к полумраку, в чернильно-черном покрове ночи показались драгоценные камни, вышитые на ее ткани. А потом, когда прошло еще немного времени, появились звезды помельче — как застенчивые дети, выглядывающие из-за подола родителей. Орион натянул над ними свой лук. Они долго молчали. Он видел, как она провела пальцем по небу, как будто восходящий шлейф Млечного Пути стекал с кончика ее пальца. Казалось, Элси потеряла дар речи, в упоении глядя вверх.

Он протянул ей кружку с чаем.

— Ребенком в Глазго, — сказал Дигби, — я забирался на крышу в ясную погоду. Это, кстати, случалось не часто. Находил Полярную звезду. Это утешало меня. Моя точка опоры. Когда мама умерла, я не мог верить в Бога. Но звезды? Они все там же. На том же самом месте. Благодаря им идея Бога потеряла смысл. Я поднимаюсь сюда летом, когда ночи ясные. Часами смотрю вверх. Иногда думаю — может, вся наша жизнь лишь сон. Может, меня на самом деле вообще не существует.

— Если тебя не существует, тогда я тоже тебе снюсь, — улыбнулась Элси и тихо добавила: — Спасибо тебе, Дигби. За все.

Утром он застал ее сидящей на полу в библиотеке, солнце струилось сквозь высокие окна и сквозь ее волосы. Перед ней был раскрыт один из громадных художественных альбомов.