Завет воды - Вергезе Абрахам

Когда они наконец выбрались на уступ белой скалы, вытянутый, как благословляющая рука, над долиной, оба тяжело дышали. Это место выделялось среди окружающих коричневых обрывов. Местные называли его Креслом богини. На плоской площадке просители разбивали кокосовые орехи, оставляли цветы и мазки сандаловой пасты. Дигби протянул Элси фляжку, лицо ее влажно блестело от пота, она жадно сделала глоток, не отводя взгляда от захватывающего дух вида.

Стоя здесь, Дигби всякий раз представлял, что сидит на животе у богини и смотрит вниз на ее бедра, на изумрудную долину, расширяющуюся меж ее коленей и переходящую в пыльные равнины у далеких лодыжек. Он надеялся, что Элси согласна, что сюда стоило карабкаться.

Прежде чем Дигби успел предостеречь (и кого, кроме ребенка, надо было бы предостерегать?), Элси решительно шагнула к самому краю площадки, застыв, как ныряльщик перед прыжком.

Назад!

Он прикусил язык, боясь спугнуть ее. За все годы, что он тут бывал, он никогда не осмеливался подойти так близко к обрыву.

Дигби едва заметно подвинулся вперед, встал слева от Элси, чтобы она почувствовала, что он рядом. Он заставил себя оставаться внешне спокойным, борясь с адреналиновым всплеском и страхом. Она наверняка слышала его дыхание, потому что он-то слышал, как дышит она, видел, как поднимаются и опадают ее плечи, как расправляются и складываются с каждым вдохом ее лопатки. Очень медленно она подалась вперед и заглянула за кончики пальцев ног, преодолевая соблазн расстилающегося внизу искушения. Он перестал дышать. Ветерок приподнял край ее сари, и тот взмыл над плечом маленьким зеленым флагом.

Она вскинула голову, обратила лицо к небу, омывшему его ангельским светом, лицо сияло, глаза серебрились, искрились. Он проследил за ее взглядом и увидел хищную птицу, парившую в восходящих потоках.

Элси чуть развела руки в стороны, ладонями вверх, то ли принимая благословение, то ли подражая полету птицы. Дигби все еще не дышал. Сердце готово было остановиться. Он стоял в шаге позади нее. Если попытается схватить и промахнется, то столкнет ее. Если она начнет сопротивляться, они оба полетят вниз. Он воззвал к богине этого Кресла, к любым богам, которые его слушают, умоляя забыть про его неверие, про его презрение ко всякому божественному и сохранить жизнь этой матери-сироте. Из глубины сердца он молил Элси:

Прошу тебя, Элси. Я только что нашел тебя. Я не могу тебя потерять.

Спустя вечность ее левая рука робко потянулась к нему, а его правая метнулась навстречу, как будто руки знали то, что неизвестно их головам. Пальцы сплелись. Он потянул ее прочь от коварного края. Один шаг, другой. Развернул ее лицом к себе, теперь их дыхание и дыхание долины слились воедино. Ее ноги следовали за ним в танго, вырванном на пороге смерти. Она вся дрожала.

Он был уверен, что Элси представляла, как делает шаг с обрыва, что она намеревалась пристыдить Бога, пристыдить этого бесстыжего шарлатана, который пальцем не пошевельнул, когда дети падали с деревьев, когда шелковые сари загорались; она представляла, как летит, раскинув руки, подобно хищной птице, набирая скорость, до того самого места, где заканчивается боль. Внезапно он разозлился на нее, его так и затрясло от гнева.

Откуда тебе знать, что там лучше? А что, если ужас, преследующий тебя, будет повторяться там ежеминутно?

Элси смотрела на него в упор, читая его мысли, и слезы ползли по ее щекам. Он вытер их большим пальцем, размазал по скулам. С уступа он спустился первым. Она склонилась к нему, положила ладони ему на плечи, и он легко приподнял ее за талию, будто она весила не больше перышка… а потом крепко прижал к себе — от злости, от облегчения, от любви.

Я никогда не позволю тебе упасть, никогда не отпущу тебя, никогда, пока я жив.

Она уткнулась ему в грудь, плечи ее тряслись, а он прижимал и прижимал ее к себе, пытаясь унять ее страшные, мучительные рыдания.

На обратном пути они изливали душу.

Элси, если ты отстранилась от смерти, значит, ты выбрала жизнь.

Если им и попадались Малабарские вороны, Дигби не обратил внимания. Природа на сегодня уже достаточно высказалась. Настала очередь высказываться Дигби Килгуру, и он не мог остановиться.

Он рассказал про школьный галстук, врезавшийся в шею матери. Когда он говорил о любви к хирургии, это была речь человека, оплакивающего смерть своей единственной и неповторимой любви. А потом он описал еще одну смерть, своей возлюбленной, Селесты, мучительную смерть в огне. Мальчишкой его озадачивало слово «исповедник», относившееся и к тому, кто слушает, и к тому, кто признается в грехах. А сейчас оно обрело смысл, потому что они двое были одним целым, вцепившиеся друг в друга, крепко связанные воедино теперь уже безо всяких ленточек и угольных палочек. Даже когда приходилось идти по тропинке гуськом, ни выпустить ее руку, ни прекратить рассказ он не мог. Дигби описывал месяцы отчаяния, многократно возвращавшееся чувство пустоты и стремление покончить с этим, так же как она хотела закончить свои мучения.

— Что тебя останавливает? — впервые заговорила она.

— Ничего меня не останавливает. Я поворачиваю за угол, и все повторяется вновь, вечный выбор продолжать или не продолжать. Но у меня нет уверенности, что с окончанием жизни закончится боль. И еще гордость удерживает меня от выбора, который сделала моя мать. У нее были те, кто ее любил, кому она была нужна. Мне. Она была нужна мне! — Последние слова вырвались, как вспышка гнева.

Несколько шагов он делает в полном молчании. Потом оба разом останавливаются. Он повернулся к ней. Дигби часто думал об Элси, он понимал, что она выросла, вышла замуж, и все же образ, оставшийся в его памяти, был образом девятилетней школьницы, которая освободила его руку, девочки, чей талант, чей гений был очевиден уже тогда. Взрослая женщина перед ним, двадцати с лишним лет, осиротевшая, столь чудовищно потерявшая ребенка, казалась ему совершенно другим человеком. Если это Элси, тогда она стерла разделявшие их семнадцать лет. Возможно, так действует общая боль.

— Элси, тот портрет, который мы нарисовали у Руни, когда связали наши руки… Той женщиной была она. Это было лицо моей матери, именно такой мне нужно было ее помнить. Образ, что мы нарисовали вместе с тобой, освободил меня от жуткой смертной маски, которую я так долго носил в своей голове. Элси, я пытаюсь сказать, что ты исцелила меня. Я всегда буду у тебя в долгу.

Она стиснула его руки, его шершавые, грубые, нелепые лапы, но зато подвижные, способные сделать все что пожелают. Погладила рельефный шрам на левой кисти — знак Зорро, — крепко прижимая. Она перебирала каждый его палец, как лечащий врач, определяющий пределы подвижности, — клинический осмотр, но руками и глазами художника. Потом подняла его ладони, сначала одну, потом другую, и прижала поочередно к губам.

На следующий день она встала поздно и выглядела отдохнувшей. Застенчиво показала ему волдырь на подушечке стопы.

— О чем я только думал? Нельзя было позволять тебе идти в такую даль в сандалиях.

Он аккуратно вскрыл пузырь хирургическими ножницами, присыпал сульфаниламидом. Она заинтересованно следила за его действиями.

— Не больно?

Элси помотала головой. Он наложил давящую повязку на огненно-красный овал.

— Дигби, тебе не нужно идти на совещание?

Он поразмыслил.

— Хочу побыть с тобой, — сказал он наконец, не поднимая глаз.

И это была правда. Она ничего не сказала. У них появился новый способ общаться друг с другом.

Вместо прогулки он повел Элси к своей тайной страсти: три извилистые террасы, амфитеатром вырезанные в крутом склоне прямо напротив бунгало. Сладкий аромат наполнил ноздри. Вдоль каждой террасы были высажены любимые розовые кусты Дигби — словно пестрая публика в праздничных театральных нарядах, глазеющая на долину. Он словно вел Элси мимо почетного караула, знакомя с целой палитрой разнообразных ароматов, начиная с ириса, его любимого, пахнущего фиалками, потом роза с запахом гвоздики, потом настурция.