Битва в пути - Галина Николаева

Всегда, даже дома, в пижаме, он сохранял подтянутый, аккуратный вид. Сейчас он сидел в смятой и расстегнутой сорочке. Волосы, всегда гладко зачесанные со лба назад, сейчас свисали темными космами. Но главное, почему она не могла признать в нем мужа, — это невиданное, невозможное для него выражение лица Он смотрел на женщину, лежавшую у него на коленях, с выражением жадности и мольбы. Увидев жену, он не оттолкнул эту женщину, но быстрым движением притянул ее к себе и нагнулся над ней, словно хотел защитить. Озлобленный, угрожающий взгляд его говорил: «Кто посмел помешать ей?»

И затхлая комнатушка, и вид мужа, и женщины — все было так неожиданно, нереально, что на миг Катя оцепенела, но движением, которым он привлек женщину, и этот злобный, угрожающий взгляд, брошенный на того, кто посмел помешать ей, яснее слов сказали Кате, что он любит, по-мужски жадно любит эту женщину, любит так, как никогда, ни одной минуты, не любил жену.

Катя постигла это мгновенным женским прозрением.

С криком она выбежала во двор, задела за покупки, и кастрюли покатились с грохотом и скрежетом. Она кричала и бежала по улице, бежала от своего понимания, от самой себя.

Потом умолкла, но продолжала бежать. Не памятью, а тем же мгновенным прозрением она охватила сразу все — и спокойствие его первого поцелуя и снисходительную, ровную теплоту его ласк.

Она была счастлива этим скупым теплом, потому что и сама не знала иного и думала, что, увлеченный работой, он не может любить женщину иначе. Всю жизнь она даже радовалась его спокойствию: «Он весь в деле. Ему не до нежностей. Не бабник. Это хорошо. Такие не изменяют». Она думала, что он отдает ей всю любовь, на которую он способен, и была счастлива. Оказалось, он способен на иное. Снова вставал этот покорный и жадный взгляд, которым он смотрел на женщину. Ни разу в жизни не взглянул от так на свою жену, на мать своих троих детей. И, вспомнив этот взгляд, она бежала еще быстрее, бежала до тех пор, пока в груди не начинало жечь, пока ноги не подкашивались. Тогда она, задыхаясь, прислонялась к забору или дереву. И вдруг снова видела защищающий жест, которым он притянул к себе ту. Таким жестом мать в минуту опасности притягивает ребенка, таким жестом мужчина притягивает к себе свою женщину, свою единственную. Она понимала это и снова пыталась бежать. Она вспоминала его частые подарки последних месяцев, она наивно думала, что они шли от его растущей с годами привязанности к ней, а они были попыткой как-то откупиться от нее и от своей совести. Катя вбежала на мост. Спасительная темная глубина была рядом. Катя наклонилась над ней. Обдало холодом, мраком, небытием. Стало страшно. Она отшатнулась. Нет! Речным ветром распахнуло плащ. Он мешал ей, и она сбросила его… Она сама не помнила, как и когда очутилась на вокзале, не понимала, почему прибежала именно на вокзал.

Растрепанная и насквозь мокрая, она возбуждала общее любопытство. Надо было укрыться. У вокзала дежурили такси. Она села в одну из машин.

— Куда? — спросил шофер.

И не голосом, а всем своим нутром она ответила:

— Домой!

Куда еще она могла деться? Во всем мире у нее не было другого места, где была бы крыша над головой, где можно плакать, биться головой об стену и все же ощущать тепло. Не тот огонь, что давал он той женщине, но хоть какое-то, хоть крохотное тепло, чтобы немного отогреть оледеневшее тело и душу, застывающую в смертельном холоде.

— Домой…

Катя сказала адрес. Машина мчалась какими-то незнакомыми, никогда прежде не виданными улицами. Весь мир стал невиданным, незнакомым, страшным. Как лодка, привязанная к кораблю, покойно плыла Катя, не тратя усилий, укрытая его высокой кормой от встречных волн и ветров. И вот канат оборвался… Теперь ей, лишенной укрытия и неприспособленной, угрожали гибелью те же волны, которые недавно лишь укачивали. Когда и почему начался отрыв?

Судьба ее так счастливо складывалась. Муж был ее опорой, ее редкостной удачей, ее гордостью. Она вышла замуж за рабочего, ничем не прославленного. Но муж сделал ее сперва женой начальника цеха, потом женой главного инженера и, наконец, женой директора огромного завода. Он любил ее и детей, не пил, не смотрел на других женщин, отдавал ей весь заработок, до копейки. Еще сегодня утром тетка говорила ей: «Заиметь такого мужа — все равно, что найти миллион на дороге. Детолюб, работяга, большой человек. Счастливица ты!»

Он шел навстречу всем ее желаниям и не предъявлял никаких требований. Поглощенный работой, он не замечал, хорошо или плохо приготовлен обед, прибраны комнаты. Только в последние годы он все заговаривал с ней о разных курсах. Ходить бы на эти курсы, ходить бы, раз он хотел!… Недавно вдруг потребовал от нее какого-то подноса. Это было совсем не похоже на него. Он мог есть с разбитой тарелки, сломанной ложкой и не замечать этого… И вдруг — поднос!.. Почему поднос? Тогда она удивилась, оскорбилась, заплакала, но не задумалась. Сейчас она думала, она пыталась проникнуть в истоки случившегося, она спрашивала себя: «Чего он добивался от меня этим подносом? Чего он хотел тогда от меня?»

Машина подъехала к дому. Катя поднялась по лестнице, распахнула дверь. Испуганные дети выбежали навстречу. Он предал не только ее, он предал их. Маленькие, теплые, дрожащие, они были еще беспомощнее, нем она сама.

Боль за них была еще сильнее, чем за себя. Она обнимала их всех троих разом, прижимала к своему мокрому платью, к лицу, залитому слезами, выкрикивала и бормотала:

— Бросить всех троих?.. За что?! Ради кого?! Не отдам… Не отдам… Не отдам…

Испуганная Аня побежала за соседями.

Катя не видела, как появились люди, врач, сестра. — Когда она очнулась, Дмитрий сидел рядом, растирал ей руки и ноги, поил вином и горячим чаем. Она снова разрыдалась и рыдала все сильнее. Она видела, что слезы вызывают его сострадание.

— Катя, нельзя так… Катя, ты же… мать… Мы должны думать о детях… — В голосе его слышалась строгость.

И слезы ее перешли в крик.

Тогда детей увели куда-то, а он обнимал ее и гладил ее волосы. Она понимала, что это только жалость, но даже тепло жалости она, обойденная любовью, впитывала жадно.

Ночью Нина позвонила Тине. Володя спал так сладко, что не услышал звонка.

— Она жива. Вернулась домой, — ледяным голосом сказала Нина. Страшная тяжесть спала с плеч. Смерть, всю ночь стоявшая рядом, отступила. — Но весь завод, весь город знает. Тебе нельзя приходить на завод… Я возьму твой расчетный лист и все оформлю. Ты сказала Володе?

— Нет еще. Я боюсь…

— Тебе сейчас уже поздно бояться за него. — Тина даже не услышала ненависти, звучавшей в словах подруги.

Она жива! У Володи есть Нина. Она любит его. Любит много лет. Она не оставит…

— Нина, приходи к нам утром. Скажи ты… Чтоб не от меня… Ему с тобой будет легче.

— Хорошо.

Тина села тут же, в прихожей, у телефона.

Жизнь возвращалась волнами, как прилив. Тина могла уже не только прощаться с жизнью, в тоске и любви, она могла думать… Мысли приливали толчками.

Эта женщина жива… Самого безумного не случилось… Какое счастье… Как относительно понятие о счастье…

Володе будет даже лучше с Ниной… Он узнает не только женскую привязанность. Он узнает, как любит женщина. Нелюбимый — значит обездоленный. Володя на должен быть обездоленным!

О Мите, нельзя думать… Может быть, он разлюбил, отрекся, клянет… Думать об этом почти так же страшно, как о смерти.

Начинался рассвет. Володя продолжал спать. Тика не могла ни спать, не сидеть. Еще в полусвете она стала убирать кухню, с редкой даже для нее старательностью она мыла кухонные полки, протирала оконные стекла.

Раним утром Нина вошла в двери и увидела Тину за уборкой.

— Ты сумасшедшая!

Она говорила с ненавистью и омерзением, но Тина готова была снести от нее все ради той любви, что зажигалась в серых глазах, когда Нина говорила о Володе.

Тина вышла в палисадник и считала капли, падавшие с крыши.

Двадцать одна капля… Двадцать две… Двадцать три… Как медленно идут секунды… Времени нет конца. Наконец Нина появилась на пороге.

— Тебя мало убить, — сказала она, не поднимая глаз от ненависти. — Такой человек.. — По кирпичному румянцу щек текли слезы.

Тина понимала и видела, что для Нины Володя был таким же лучшим из лучших, незаменимым, как Дмитрий для нее. Какое счастье, что Нина будет с Володей!

— Он не верит мне, — сказала Нина. — Он хочет все услышать от тебя.

Тина переступила порог когда-то своего дома. Володя стоял все в той же фланелевой рубашке, в платке, заменявшем кашне.

— Ласточка, скажи, что это неправда. Одно твое слово — и я не поверю никому, ничему, ни людям, ни глазам, ни ушам. Я поверю только тебе.

Она едва выдавила из себя три слова:

— Все правда, Володя.

Он ушел в комнату, и Нина пошла за ним. Тина села на стул в прихожей. Она сидела до тех пор, пока не вышла Нина и не сказала ей: