Факап - Михаил Харитонов

Ну а мы — такие, какие мы есть. Много в нас разного. Но вот стремление делать бескорыстное добро — оно тоже есть. И многое искупает. Хотя не всё. В особенности — последствия этого самого добра.

В общем, деятельный гуманизм должен быть хорошо продуманным. И, как бы это сказать, бескомпромиссным. Потому что есть такой принцип: от добра добра не ищут. Если ты уж взялся делать бескорыстное добро, то не ищи от него выгоды или удовольствия. Даже самого невинного. Потому что тогда твоё добро обязательно обернётся какой-нибудь гадостью. Ну вот обязательно обернётся. Проверено.

Взять ту же ситуацию с птенчиком. Допустим, мальчик не спросит у взрослых, как его выкармливать. Решит, что он сам с усам. Посадит птичку в коробочку и начнёт кормить хлебными крошками. Птенчик умрёт. Потому что ему нужны именно гусеницы. Он бы, может, и так умер, а тут получится, что убьёт его этот самый мальчик. Который хотел как лучше. Вот только не знал, как.

Но это ещё ничего. Допустим теперь, что мальчик всё сделал правильно. Птенца выкормил, вырастил. Птица стала другом. С ладошки клюёт, даёт себя гладить. С птицей-другом расставаться не хочется. И мальчик её выпускает без стирания памяти. Птица, скорее всего, погибнет. Потому что вместо знаний о том, как охотиться и от кого спасаться, у неё в головёнке дружба с мальчиком и привычка получать корм с руки.

Вот это и называется — от добра добра искать. Даже маленького. Этой самой дружбы с птицей хотя бы.

Я к чему. Антон-Румата ровно на этом месте регулярно палился. Не он один, конечно. Но у него это было как-то особенно сильно выражено.

Несмотря на всякие завихрения, человек он был хороший. Ну, не очень умный, правда. Но — хороший. Добрый, честный. И к тому же — в добро и честность верящий.

Именно это свойство постоянно его подводило. Например, он верил всем людям, которых спасал. Даже Арате Горбатому поверил. Хотя у того на роже было написано, что он из себя представляет. И только под самый конец он стал что-то подозревать. И то: надо было прикончить мерзавца, а он с ним шутки шутил. Ну и дошутился.

В ту же ситуацию он попал и с Уно. Вообще-то, как только он понял, что происходит — от мальчика надо было избавляться. Но Антон не мог себе представить, как же это он его отдаст его в плохие руки. А что руки будут плохими, он уже не сомневался. В результате он получил ленивого и непослушного слугу, который, вместо того, чтобы быстро и радостно исполнять приказы, не слушалися и спорил с хозяином, даже брал без спросу его вещи. В Арканаре за такое как минимум секли до потери сознания. А Малышев всё это терпел. К тому же непрерывно мучаясь от всяких скверных желаний. И за это тихо ненавидя и себя, и мальчишку, и весь мир.

Но особенно паскудная история приключилась с Кирой. Хотя всё началось — как с тем самым птенцом. Вот буквально. Чистая жалость, больше ничего.

Кира была дочерью книгочея-переписчика. Мать была из семьи мелких купчишек. Некрасивая и неумная. Другую за книгочея не отдали бы. Но всё-таки клинически нормальная. Ну, насколько может быть нормальным средневековый человек вообще. И за ней дали приданое: крохотный домик в переулочке, зажатый между двумя другими, почище. Переулочек был обычный, средневековой, вонючий. Даже очень вонючий. Неподалёку кожевенники располагались, и оттуда шёл такой смрад, что местные ароматы просто не чувствовались. Но место было доходным: недалеко от городской ратуши, но не на видном месте. Самое оно, чтобы спроворить нужный документик. Начиная от договора и кончая доносом. Впоследствии удачливый книгочей получил постоянную работу, которой очень дорожил — помощник писца в суде.

Все эти подробности раскопал Левин через посредство Сноубриджа, который работал непосредственно с Антоном. У того в голове остались смутные образы — улочка с канавой посередине, высокие кровли, решетчатые окна с мелкими стёклышками. Стекло в Арканаре делали очень давно, по старинным эсторским рецептам, и стоило оно тем дороже, чем больше был стеклянный лист — так что выгоднее было делать ячеистые рамы

Пёс! Вот опять этот левинский стиль лезет! Длинная такая фраза, извилистая! Ну вот как, как она из меня выползла?! Хорошо хоть, вовремя заметил и прибил. Жаль, не могу стереть. Так она и будет болтаться, как оборванный провод в силовой схеме. Болтаться и искрить.

И вообще, какого пса Борька интересовался производством стекла в Арканаре этом дурацком? Вот это — к чему?!

Хотя — чего это я? Он же психолог. Более того, психокорректор. У него и должно быть вот это самое внимание к деталькам. Потому что никогда не поймёшь сразу, что важное, а что нет. Это он мне сам объяснял. Помню, как-то раз мы с ним душевно выпили настоечки и он рассказал одну исто

Нет. Пожалуй, про это я даже здесь писать не буду. Извини, Лена.

Короче, мать Киры умерла вскоре после вторых родов. Оставив двух детей — старшего брата девочки и её саму. Умерла не родами, а от какой-то болезни. Точно известно, что не от Синей Смерти. Но от чего-то достаточно скверного, чтобы навредить плоду.

То, что с ребёнком что-то не так, заметили довольно рано. Но отец не особенно переживал по этому поводу. Мальчик-то рос нормальным пацаном, а девочка есть девочка. Пёс бы с ней, всё равно проку от неё мало.

Вообще говоря, в средневековом обществе таким, как Кира, могло и повезти. В особенности — если, помимо умственной отсталости, они отличались ещё и каким-нибудь забавным уродством. Дураки и дуры, развлекающие благородных донов или просто богатых людей, могли провести свою жизнь в тепле и сытости. Но Кире это не грозило. Девочка была так себе, обыкновенной, ещё и рыжей, а рыжих в Арканаре сторонились. К тому же она была тихой и боялась людей. Её и не особенно обижали — неинтересно было. Симптомы на лице были не особо заметны. Если бы не вечно открытый рот и слюни на подбородке. Но этим в Арканаре было трудно кого-то удивить. Эка невидаль.

Говорить она не умела, только мычала. Понимала простейшие приказы. Умела стирать: это отец в неё вбил. Гладить уже не могла — всегда обжигалась утюгом. Вообще очень боялась огня: в раннем детстве какой-то знахарь пытался лечить её прижиганиями.

Всё свободное от стирки время Кира проводила на улице. В грязных тряпках, босая, вонючая. Выпрашивала еду: дома кормили по остаточному приницпу — что не доели сами, то отдавали ей. Возможно, поэтому она выросла маленькой, узкобёдрой и безгрудой. В отличие от сверстниц, питавшихся получше  — и к пятнадцати годочкам уже ходивших с сиськами навыкат. Хотя, может, дело в наследственности... Так или иначе, Левин считал, что для Малышева это имело значение. Вряд ли он смог пожалеть сисястую и задастую девку.