Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

– Ради крови святого Иакова! – воскликнул кто-то рядом с ним.

Тангейзер подумал, что кто-то молится о чуде. Но, увидев склонившуюся к Гарнье фигуру, понял, что ошибся. Человек выпрямился. Это был лейтенант Бонне. После того как Матиас покинул Нотр-Дам, этот рьяный маленький поганец доставлял ему больше всего неприятностей. Первым побуждением рыцаря было прикончить его, но провоцировать милицию показалось ему неразумным. Госпитальер заколебался и тут же получил подтверждение, что нерешительность до добра не доводит.

– Ради крови святого Иакова! – снова крикнул Бонне. – За Бога и короля!

Толпа взревела, поначалу нестройно. Но призыв был подхвачен.

Мальтийский рыцарь подстрелил лейтенанта, и тот упал на своего командира, умножив его мучения.

Тангейзер отвернулся.

Орланду к тому времени уже перебрался через борт ялика.

Гриманд обеими руками держал алебарду. Малан что-то кричала ему.

– Паскаль! – позвал ее Матиас.

Девушка умолкла и посмотрела на своего учителя. Тот указал ей на ялик.

Потом он снова повернулся к толпе.

Задние ряды напирали, вытолкнув двух «пилигримов» на плашкоут. За ними прыгнул третий, уже по собственной воле, а затем и четвертый. Иоаннит подождал, пока враги собьются в кучу, и выпустил стрелу в первого. Оперение исчезло в животе его жертвы, и она упала, а следующий за этим человеком ополченец опустился на колени – окровавленная стрела торчала у него в паху. Тангейзер вставил в лук последнюю из зажатых в кулаке стрел и выстрелил в двух следующих «пилигримов», пригвоздив их друг к другу и сделав похожими на двух собак во время случки. Все мышцы у него уже болели от усилий, которые требовались, чтобы натянуть лук Алтана. Поведя плечами, рыцарь оглянулся.

Гриманд алебардой приподнимал утку. После каждого движения он останавливался – приступы боли то захлестывали его тело, то отступали. Только Париж мог породить этого силача, и только Парижу под силу было его сокрушить. Все, что осталось у Инфанта Кокейна – почти ничего, не будь его сердце таким большим, – он вложил в это последнее усилие. Освободить детей, которые освободили его.

Госпитальеру было жаль оставлять Гриманда. И он был рад, что не видит Паскаль. Все, кто должен был плыть в ялике, уже сидели на своих местах. Все, кроме него. Матиас снова повернулся к берегу.

Энтузиазм «пилигримов» на причале несколько остыл, и никто больше не решался прыгнуть в плашкоут.

На берегу, на пристани и на площади, все еще звучали насмешки и воинственные крики, но никто не проявлял желания подкреплять слова действием. Все только кричали, призывая сражаться во имя Бога и короля. Бог. Король. Святой Иаков.

Святой Иаков. Ради его святой крови.

Кровь, кровь, кровь…

Эти слова не оскорбляли бы так сильно мальтийского рыцаря, знай выкрикивавшие их люди, о чем говорят. Тело Тангейзера было покрыто густой, чернеющей слизью, местами до половины дюйма толщиной. Это была кровь людей, которых он презирал. И невероятная, невиданная прежде усталость. В желудке у него было пусто. Хотелось пить, и болели ноги. И во всем этом не было никакой необходимости.

Госпитальер повернулся к ополченцам спиной и обнаружил, что не желает делать следующий шаг. Никаких благородных аргументов за то, чтобы сделать это, у него не было, были только самые низкие, да еще много убедительных доводов против. Нет, так не должно быть! Эти собаки всю ночь преследовали его, и ему приходилось бежать. Конечно, он как следует проредил их стаю, но остальные вернутся домой и будут рассказывать свою версию случившегося, в которую совсем скоро сами поверят. Но Тангейзера волновали не их чувства, а его собственные. Он ругал Орланду за подобные порывы – и знал, что это тоже привилегия юного возраста. Но что ему делать с воспоминаниями о том, как эти трусы и убийцы детей осыпают насмешками его удаляющуюся спину?

– Мой Инфант, – позвал он слепого великана.

Гриманд остановился. С такого расстояния казалось, что он смотрит прямо на рыцаря.

Матиас снял колчан и положил его рядом с луком Алтана.

– Дашь мне минутку? – попросил он Гриманда.

– А я могу пойти с тобой? – поинтересовался тот.

– Ты уже со мной.

– Ты упрямый человек.

Тангейзер переступил через оскверненное знамя и прыгнул в последнюю лодку.

Подняв копье, он посмотрел на «пилигримов», и насмешки смолкли. Все с любопытством смотрели на него.

– Дайте мне ту клетку, – велел им иоаннит.

– Какую клетку? – удивился кто-то из его противников.

Рыцарь указал наконечником копья на клетку с мертвыми обезьянами:

– Погрузите ее в этот плашкоут, и я позволю вам поцеловать своих жен на ночь.

Те, кто стоял ближе к клетке, принялись рассматривать ее.

– Дохлые кошки. Или крысы, – донеслись до Матиаса их голоса.

– Это обезьяны. Наверное, из Африки. Жуть.

– Может, они заразные?

– Скажи ему, пусть сам возьмет.

– Идите и возьмите их сами!

Двое из тех, кого госпитальер подстрелил, были еще живы. Первому он перерезал горло, и ближний из «пилигримов» попятился. Остальные последовали его примеру. Тангейзер прикончил второго раненого и шагнул на корму лодки.

Один шаг на кормовую банку, следующий – на причал.

Гордость заставила первого «пилигрима» вернуться на место, и он опустил свою полупику. Матиас уклонился от его неуверенного удара и, поднимаясь со скамьи на причал, вонзил копье в пах противника, а затем отбросил его в сторону.

Остальные сделали еще шаг назад. На него были направлены штук шесть копий. Ополченцы сбились в плотную кучу, и наконечники их пик смотрели вверх. Рыцарь понимал, что Карла может его видеть. И из уважения к ней дал им еще один шанс.

– Я сказал, принесите клетку, – велел он.

– Зачем она вам? – спросил еще кто-то из его врагов.

– Мне она нужна, и этого достаточно.

Никто не пошевелился. Ни у кого не хватило ума выполнить его приказ.

Тангейзер поднял копье, словно собирался бросить его, и нацелил в середину первого ряда. Двое или трое «пилигримов» инстинктивно повернулись друг к другу, и их копья пересеклись.

Иоаннит метнулся вправо и отбил два крайних древка к центру, затем нырнул под копья, схватил крайнего «пилигрима» за ремень и сбросил его в воду, после чего вытащил кинжал, ударил следующего противника и бросил копье. Потом он выхватил второй кинжал. Действуя обеими руками, Матиас вспорол животы двум крайним «пилигримам» в следующем ряду, пока те размышляли, что делать. Скользнув в просвет между первым и вторым рядом, Тангейзер одновременно ударил двух следующих мужчин с каждой стороны.

Десятидюймовые клинки. Основание шеи, сердце… Пригнуться, отпрянуть. Чувства и инстинкты мальтийского рыцаря работали быстрее мозга, и смертельные удары настигли уже четверых, прежде чем остальные его враги успели что-то предпринять. В ближнем бою их копья были не просто бесполезны – они мешали. Чувства и инстинкты «пилигримов», и без того вялые, теперь окончательно онемели от фонтанов крови, от скручивающего внутренности страха, а также от скорости и ярости, с которыми смерть присоединяла к своим владениям Сену.

Движение и цели. Правый кинжал налево, левый – направо. Переступить через древко, уклониться от кулака и ударить его хозяина в печень. Выпад, а затем дальше, пока мертвые еще не успели упасть. Сердце, шея, шея, живот. Нож – ударить в плечо, а затем в грудь. Он убил пятерых, нет, семерых за несколько секунд. Кожа блестит от крови. Позади боль и муки, впереди откровенная паника. От строя уже ничего не осталось – просто толпа, которая еще не поняла, что бежит, – те, кто был готов сражаться, пробивались сквозь тех, кто спасался бегством, и все они были беззащитны перед яростью Матиаса. Он убил одиннадцатого. Толпа начала рассеиваться, и Тангейзер оставил оба кинжала в груди двенадцатого, вырвав из его рук алебарду.

Проткнув ею наступавшего «пилигрима» с мечом, он бросил его тело под ноги другого ополченца, которому раскроил челюсть лезвием алебарды. Следующему противнику он пробил грудину и уже оценивал расстояние до еще одного, но тот повернулся, намереваясь спастись бегством. Госпитальер воткнул острие алебарды ему между лопаток, перехватив древко за самый конец.

Потом рыцарь перевел дух и окинул взглядом поле боя.

Он очистил от врага причал и продвигался к площади. Небольшие штабеля строительных материалов могли служить укрытием, но за ними никто не прятался. Восточное крыло Лувра было темным, если не считать фонаря над караульным помещением и одинокого огонька в башне. Осталось еще довольно много «пилигримов», около двух десятков, не считая дюжины на берегу, но ближайший из них держался на приличном расстоянии, которое, по всей видимости, считал безопасным. Половина ополченцев и вовсе спешила прочь, не оглядываясь. Остальных удерживало на месте волнение, шок или присущее зевакам желание узнать, что будет дальше.