Брант "Корабль дураков"; Эразм "Похвала глупости" "Разговоры запросто"; "Письма темных людей"; Гуттен "Диалоги" - Себастиан Брант

Франц. Этот пример мне нравится — принимая в рассуждение хотя бы то, кто его подал.

Гуттен. Тогда преподай Карлу еще один, идущий от того же императора.

Франц. Какой?

Гуттен. Север строго-настрого запретил держать в храме больше четырех-пяти фунтов серебра, а что касается золота, то сам он ни разу не принес в дар богам ни одной крошки, ни самого тоненького листика.

Франц. О, если бы этот мудрый государь жил в наше время! Какое бы, по-твоему, решение он принял, видя, что вокруг священников все только золото да серебро и что они требуют дорогих камней и бог знает каких еще драгоценностей и почитают грехом прикоснуться к дереву или глине?

Гуттен. Такое же точно, какое следует принять и нашему Карлу, в случае если придется воевать за отечество, а денег не хватит.

Франц. Но какое же все-таки?

Гуттен. Он собрал бы золото и серебро в церквах, сколько его там ни есть, а драгоценные камни продал и все вырученные деньги обратил бы на содержание армии, чтобы оказать государству необходимую помощь.

Франц. Ну, а если войны нет?

Гуттен. Тем не менее я считаю, что все это нужно из храмов изъять, а священников, ревнуя о благочестии, освободить от бремени богатства, которое им в тягость.

Франц. Полезный совет, уже потому хотя бы, что пока такие вещи находятся в храмах, они смущают души жаждою стяжания. Когда же священные сосуды будут из глины, а митры епископов из полотна, это будет для нас постоянным напоминанием о христианской умеренности. Ведь злополучное золото, вторгшись в храмы, изгнало из них Христа, и оно же исторгло истинное благочестие из душ и вложило в них любовь к себе — к золоту. Так покончим же с причиною столь тяжких бедствий, покончим раз и навсегда, а затем навсегда закроем перед ней ворота Германии. Этого хотят все, все к этому стремятся!

Купец. Какое прекрасное, какое радостное начинание, лишь бы только вам удалось взять верх!

Гуттен. Верх возьмет Христос: ведь это и его забота, он одолеет тех, что поднялись против него.

Купец. Ну, а с куртизанами как обстоят дела?

Гуттен. Хорошо! Ненависть к ним начинает расти — наконец-то мы этого добились!

Франц. Если мы переходим к куртизанам, то, по-моему, Гуттен, ты должен сначала рассказать нам, какими пороками изобилует город Рим и сколько их.

Гуттен. Сочти лучше звезды и песок морской!

Франц. Ну, хоть что-нибудь скажи о столице нынешних лжеепископов.

Гуттен. Да ведь есть диалоги и другие мои сочинения на эту тему. Читайте!

Франц. Как будто сейчас лучше сесть за книгу, чем продолжать нашу дружескую беседу!

Гуттен. Так запомните же самое основное: все в Риме ужасно, все вывернуто наизнанку, как говорится — μηδέν ὑγιές[218]. И это тем более опасно и пагубно, что город Рим избрали столицею церкви и воздвигли в нем того бесстыжего идола — папу, — коему разрешается все без изъятия: он может, если вздумает, принимать решения, противные учению Христову (что часто и случалось до сего времени), отступать от Евангелия как угодно далеко, награждать, кого заблагорассудится, блаженством, — даже если человек погряз в грехах, — и, напротив, осуждать на муки души невинных. Одним словом, он может столько, сколько отважится себе позволить, а перечить ему нельзя, нельзя даже роптать, и запрещается смещать папу, каким бы он ни был и какую бы жизнь ни вел, — запрещается, даже если этого хочет церковь: вот какую власть дает ему Базельский собор{975}, подчиняя церковь папе и вознося его могущество превыше авторитета соборов. Всего этого Христос не заповедовал, и самой природе нестерпимо, чтобы кто-то из смертных владел тем, что принадлежит бессмертному богу. Однако так бы оно и было, если бы только они не лгали, уверяя, будто Христос даровал им право разрешать и связывать по своему усмотрению и что всякое их слово будет одобрено на небесах у бога-отца.

Купец. Постой-ка, я не совсем понимаю: стало быть, Христос не даровал им этого права?

Гуттен. Нет, почему же, даровал — при условии, что любовь в них будет совершенна, но и то не в большей мере им, чем тебе или мне, или любому истинному христианину.

Купец. Значит, каждому христианину, где бы он ни был, дано связывать и разрешать?

Гуттен. Каждому из нас, если только мы доподлинно христиане и ясно представляем себе, что должно связывать и разрешать.

Купец. Что же в таком случае надлежит связывать и что разрешать?

Гуттен. Я полагаю — узы грешников, но не заветы Священного писания, ибо для слова божия, как учит Павел, нет уз{976}, и закон, по свидетельству Христа, не будет нарушен вовеки, даже тогда, когда исчезнет земля, и небо, и все сущее.

Купец. Значит, ты не желаешь, чтобы одному человеку принадлежала вся полнота власти?

Гуттен. Как же — а император и светские государи, которым следует подчиняться, по примеру Христа и учению апостольскому? Но между епископами и духовными владыками, если следовать воле Христа, не должно быть такого, который повелевал бы другим, напротив, спаситель желал, чтобы первый и лучший среди них был для них слугою.

Купец. А все же Петру он дал больше, чем остальным.

Гуттен. Да, потому что Петр любил его больше, чем остальные. Ты видишь, что к соревнованию в любви побуждал он их, а не к искательству почестей или к погоне за главенством. Но эти следуют иным путем и ради богатства и власти всю жизнь воительствуют на суше и на море, неся огонь и меч. Скажи мне, однако, обладал Петр властью над своими соапостолами?

Купец. Если я только не ошибаюсь, папы говорят, что да, и на этом основании полагают и свою власть вполне законной.

Гуттен. А Писание говорит «нет», ибо он шел, куда его посылали другие, подчинялся собору, смиренно выслушивал укоры Павла и держал себя с братьями как ровня{977}. И это значит «обладать властью»?

Купец. Нет, не значит. Но разве подобает церкви быть без главы?

Гуттен. Конечно, нет! И она обладает главою — это сам Христос!

Купец. Что Христос — глава церкви, они не отрицают, но вышний, небесный, а потому нужен еще наместник, земной глава.

Гуттен. Нет, не нужен. К чему мне эта двуглавая церковь? Разве и здесь, на земле, Христос не с нами и разве не пребудет он с нами вовек, если обещал никогда отсюда не уходить?{978}

Купец. Да, я помню.

Гуттен. Так статочное ли дело, чтобы он доверил свое место другому, если желает все обязанности исполнять сам? А если бы даже и доверил, то уж никак не позволил бы грешнику распоряжаться всем тем, на что притязают папы: ведь и Петра он поставил пастырем лишь после трехкратного исповедания любви{979}. Как же эта должность, на которую некогда избирал сам господь, ныне передается людьми из рук в руки, без всякого испытания и разбора?!

Купец. Теперь я понимаю, что это невозможно.

Гуттен. Тогда согласись, что невозможна и непогрешимость, которую приписывает папе его курия: папа-де не заблуждается ни в одном из своих поступков, слов или решений; но вместе с тем они не отрицают, что его святейшество — смертный человек и, стало быть, не чужд первородному греху. А как согласовать с обычаем апостольским, которому обязаны подражать наши святейшие отцы, то, что они алчно домогаются чужого имущества, хотя должны бы и свое-то оставлять по доброй воле? И то, что, вопреки повелению объявить войну миру и отказаться от всех плотских наслаждений, они, желая уйти от Христа как можно дальше, проводят жизнь в утехах плоти и в союзе с миром воюют против духа? О, сколь свят будет, по моему убеждению, любой, кто по внушению любви войдет в покинутую пастырем овчарню Христову, дабы ревностно пасти его стадо! Лишь такой человек — можно надеяться — выполнил бы повеление доброго пастыря, служа другим и, как говорит Павел, ища не своего, но пользы другого{980}. А эти, нынешние, не для того становятся папами, чтобы денно и нощно печься о христианском люде и о распространении веры Христовой, но ради беззаботной и сладкой жизни подчиняют себе царства и империи. Где еще найдутся люди, которые бы так заботились о своих утехах и так умело и изысканно наслаждались, меж тем как никому труды и тяготы не приличествуют более, нежели им?

Купец. Нигде. Но какое отношение имеет все это к куртизанам?

Гуттен. Да ведь они ведут дела папы римского и служат опорой его могущества: если бы куртизаны не исполняли так расторопно своих обязанностей, он не был бы всесилен. Их похотью, алчностью и честолюбием держится царство папы-антихриста, они — телохранители и пособники дурного господина, они обременили нас непомерною тиранией. Да, ибо это они вознесли его и, словно нечестивое племя в пустыне{981}, расплавив в огне золото, сотворили себе нового бога, которому оказывают почести более чем божеские: справляют праздники, поют хвалы, прославляют повсюду и требуют, чтобы христиане все, как один, ему поклонялись. По их планам и замыслам то, что наши предки из благочестивого рвения пожертвовали некогда германским церквам — иными словами, пот и кровь наших предков, — ныне гнусно проматывается за границею последними негодяями. Они мешают всем порядочным и ученым людям Германии занять подобающий им высокий пост в церкви; вот и получается, что те, чья жизнь полна скверны, служат богу на самых видных местах, а тем, кто лучше других, места нет. Оно и понятно: какой порядочный человек захочет покупать себе приход или епископат? А из-за них никто не может сподобиться благодати священства даром — в прямом противоречии с учением Христовым и апостольскими правилами. Нельзя даже придумать, нельзя измыслить кары, которая была бы для них достойным воздаянием, — в стольких чудовищных преступлениях они повинны, столь дурные примеры подают повсюду. В них источник всеобщего падения нравов, соблазн для малых сих, и нет злодеев более бесстыдных, ибо самые мерзкие свои проступки они прикрывают авторитетом церкви и, совершая смертные грехи, внушают людям мнение, будто исполняют свой долг. К тому же они подло изменяют отечеству: они разоряют его ради того, чтобы строить в другом месте; ради того, чтобы в чужом краю богател город Рим (от которого в награду за грязную свою угодливость получают долю в грабеже родной земли), они действуют во вред и убыток друзьям, родственникам и свойственникам, родителям. Станет ли теперь кто-нибудь изумляться, что я ненавижу их сильнее, чем самого тирана-антихриста? Ведь это они — творцы его непомерного могущества, и никогда не дерзнул бы он заявить притязания на то, что они подносят ему сами и даже предлагают наперебой, а, стало быть, папа в случае надобности может сослаться на нашу добрую волю! Они без всякого принуждения, по собственному почину, пожелали облечь его такой властью, о какой он в ином случае и мечтать не посмел бы — не то что притязать на нее. Разве он когда-нибудь решился бы разбойничать в Германии, если бы не убедился заранее, что ворота широко распахнуты куртизанами? Вот оно новое, неслыханное доселе пиратство, которому они положили начало и хуже которого не бывало от века! Императора, повелителя всей земли, преданного куртизанами, подчинили себе папы и сначала отняли у него город Рим, потом — добрую часть Италии, а вслед за тем осмелились потребовать всю Западную империю, словно законное свое достояние. Германским князьям они предписывают правила и условия для выборов императора и запрещают возводить на престол того, чью кандидатуру они не одобряют и кто не принес им присяги на верность; они лишают его всякой власти, всякого права царствовать, если только он не подчиняется их требованиям, любое приветствие с его стороны, кроме лобызания стоп, почитают недостойным себя, именуют императора своим слугой и управляющим. Но это как раз и значит грабить, разбойничать и пиратствовать.