Похоронный марш марионеток - Фрэнк Фелитта

За последние два съемочных месяца брат мне так и не заплатил. Мы уже на дух не переносили друг друга. Как-то в августе, часа в три ночи, под стрекотание сверчков, я лениво покуривал марихуану, с удовольствием прокручивая в уме фильмы, на которых днем не было времени сосредоточиться. Внезапно на пороге что-то блеснуло. Я подумал, что это таракан, тараканы в лунном свете поблескивают, словно металл, — по крайней мере во Флориде. Но это было ружье.

С воплями я нырнул под кровать. Раздался выстрел, затем второй, и мой двоюродный брат закричал. Прозвучал третий выстрел, и брат кричать перестал. Мельком я увидел какого-то странного темнолицего парня со сверкающими заколками в волосах. Он убежал, а я подполз к брату. Первое, что я подумал, — ему хана, из его затылка хлестала кровь, а все тело сотрясала дрожь.

Но мой брат выжил. Правда, у него выпали волосы и напрочь отшибло память — врачи называют это омертвением мозга. Я не знал, что делать. Наконец решил попытаться смонтировать пять миль отснятой нами пленки по-своему. Сделать нечто вроде портфолио, с которым можно было бы показаться в Лос-Анджелесе. Продемонстрировать, что у меня есть чутье и навыки монтажа и, кроме того, я умею создавать образ. Я продал «Эклер» и все прочее оборудование и три месяца занимался только монтажом. Я снял в Орландо монтажную и жил в ней. Работал круглые сутки, практически ничего не ел, только пил кофе. У меня схватывало желудок, меня периодически прошибал понос, на теле вылезли прыщи, ногти пожелтели от клея. Но я начал видеть суть. Я… я видел ритм, перераставший затем в большие ритмические композиции, визуальные образы, которые раскрывали безжалостные и даже жестокие законы природы.

И еще кое-что. Искусство. Да, это долбаное слово из девяти букв, о котором никто ничего толком не знает. Искусство. Я создавал искусство. Я наполнил фильм обрывками джазовых композиций, странными звуками, человеческими голосами. Я создал свое личное эссе на тему выживания — красивое, дикое, даже немного болезненное и, несомненно, оригинальное.

Нервы у меня были на пределе, и выглядел я как узник концлагеря. Я был оборван, нечесан, пребывал на грани истерики, физического и психического расстройства, но дело я сделал! Я превратил кучу дерьма в документальную симфонию, где были соблюдены все драматургические законы. Я купил билет до Лос-Анджелеса, билет в один конец. Там я приобрел подержанный синхронизатор, клей и взял напрокат скрепер.55 Но Флорида подставила меня. Когда я открыл коробки, чтобы сличить негатив с рабочей копией, он упал в порошок. Зеленый. На ощупь похожий на абсорбент.

Тогда я впервые подумал о самоубийстве. Я не мог допустить даже мысли о том, что буду год за годом прозябать в этой моральной тьме… в этом страхе… и расходовать впустую свой талант. С каждым днем он таял, понимаете… Талант, как и негатив, выцветает и никогда потом не восстанавливается… Я боялся даже подумать о том, что это произойдет со мной…

Я словно сошел с ума, я завидовал тому психу, который ни за что ни про что подстрелил моего двоюродного брата. Я начал верить, что этот псих был настоящим художником. Не могу объяснить это по-другому. Он вдруг начал вызывать у меня восхищение.

Он как будто завладел моей личностью.

Я снова стал как одержимый смотреть фильмы. Жестокие фильмы. Но теперь угол зрения изменился: я учился менять реальность, манипулировать психическим состоянием публики. Понимаете, кино — это не упорядоченная последовательность драматических эмоций и прочая подобная ерунда, которой учат в киношколе. Это невыразимые словами, двусмысленные, тревожные изменения в реальности, которые делают зрителя другим. Кэри Грант и Ева-Мэри Сент цепляются за нос президента Линкольна на горе Рашмор.56 Они падают? Разбиваются? Нет! Залезают на верхнюю полку «Твентиз Сенчури лимитед», чмок, чмок — и конец!57 Понимаете? Публику использовали и видоизменили. Вы мне не верите. Вам хочется думать, что режиссеры стремятся всего лишь развлечь зрителей из лучших побуждений. Так вот, с тем, кто не способен осознать всю меру жестокости и садизма, которые таит в себе создание фильма, не стоит говорить о кино.

Режиссер создает свое величайшее творение в реальности, используя подсознательные желания и подавляемые импульсы насилия миллионов ничего не подозревающих людей.

Для меня это — признак гениальности, силы и правды, признак неповторимости.

Щелчок…

— Черт возьми, смертельно хочется пива…

Щелчок…

— Чтобы стать великим режиссером, не нужны камера и пленка… нужны люди… место действия… реквизит…

Но прежде всего — люди… Простые, обычные, хорошие люди…

СТОП!

6

В двух кварталах к югу от Голливудского бульвара, где повсюду высились стены многоэтажных строений с шикарными апартаментами, затерялся маленький одноэтажный дом с облупившейся штукатуркой — островок старого Голливуда. Он выглядел как брошенный мотель, но заброшен не был: росли герань и папоротники, мусор был свален в канаву, а перед домом, где стояла машина, — чисто. Наступал вечер. Сквозь огромные, раскидистые ветви пальм струился жемчужный свет уличных фонарей.

Пустынные пространства по обе стороны дома были завалены мусором — в основном ржавыми банками, а также матрасами, шинами и картонными коробками с гниющими пищевыми отходами. Возле уличного фонаря был припаркован видавший виды фургон уже далеко не белого цвета. Такие колесили по дорогам в шестидесятые годы. На его многократно перекрашенных бортах красными буквами было выведено: «Студент колледжа поможет погрузить и перевезти мебель». Под размашистыми росчерками значились номер телефона и имя: Чарльз Пирс.

Внутри дома, на полу гостиной, лежал поеденный молью ковер — некогда элегантного серого цвета, а ныне имевший оттенок древесного угля. Мебель была конца пятидесятых годов — такой обставляли комнаты, сдаваемые внаем, такую любили покупать пенсионеры: сколоченная из однослойной фанеры, на ножках, расположенных под углом. Недолговечная фанера успела расползтись трещинами. Под лампой с длинной цепочкой стоял огромный, размером с гроб, расписной сундук. Узор выцвел, хотя когда-то причудливо выписанные райские птички, восседавшие на ветвях роскошных тропических деревьев, вероятно, были предметом гордости нарисовавшего их художника.

Чарльз Пирс вылетел из первого состава игроков футбольной команды Калифорнийского университета Лос-Анджелеса. Но быть игроком второго состава такой команды тоже считалось престижным. Это давало уверенность в завтрашнем дне. Его бизнес по перевозке мебели развивался куда стремительнее, чем он ожидал. Денег хватало не только на оплату жилья и развлечения — он сумел нанять одного, а потом еще двоих помощников и собирался купить в придачу к фургону грузовик. Впрочем, сегодня ему помощники не понадобятся. Заказчик сказал, что мебели у него мало и ехать не далеко.

Пирс окинул взглядом затхлую, пахнувшую плесенью комнату. Лицо хозяина квартиры терялось в сумраке, но Чарльз чувствовал, что тот сильно не в духе или подавлен свалившимися на него проблемами. Или что-то еще в этом роде. Возможно, он переезжает не по своей воле. В самом воздухе этой квартиры витало несчастье — за то короткое время, что Пирс занимался перевозками, он уже не раз бывал в подобных домах. Многие люди под давлением обстоятельств вынуждены были продавать свое жилье и переезжать на новое место, и Пирс невольно разделял с клиентами их горечь. И сегодня он старался бодриться, несмотря на то что надвигавшаяся ночь давила своей тяжестью и вызывала чувство клаустрофобии.

— У вас тут много красивых вещей, — сказал Пирс как можно непринужденнее. — Я имею в виду, если их немного подремонтировать — вот эту софу, например, или стулья. Их можно перевозить. Определенно. Только за один раз у меня это не получится. У вас несколько больше вещей, чем вы сказали по телефону.

Пирс посмотрел на расписной сундук.

— Ну, а сундук, — с искренним восхищением добавил он, — просто красавец. Должно быть, антиквариат.

Хозяин ничего не ответил. Пирс нагнулся, чтобы заглянуть внутрь сундука. Оттуда приятно пахнуло смолой, скорее всего сосновой — ею натирали мебель, чтобы не заводились древесные жучки. Запах навевал мысли о Старом Свете, о долгом путешествии через океан.

— Бог мой, как чудесно пахн…

Веревка не дала ему договорить. Петля мгновенно сдавила голосовые связки. На секунду у него перед глазами мелькнули красные и синие искры на абсолютно черном небе.

«Какого черта..?» — хотел крикнуть он, но связки были уже порваны.

Он лягался, бил локтями воздух. Он хорошо дрался, но почему-то не мог достать невидимого клиента, который отклонялся назад на… чем? на каблуках?.. и тянул за… что? за веревку.