Критская Телица - Эрик Хелм

А в доме — тихо, тепло, уютно. Трещат и посвистывают сосновые поленья. Крутятся веретена, тянутся нити, льется неспешный рассказ нянюшки, родившейся на севере, в угрюмом Эпире.

— Псы Гекаты, разящей издалека[21], мчатся на промысел, когда луна обновляется. Не доведи Зевес наткнуться на черную свору в полночь, борони волоокая Гера привлечь их огненные взоры! И медноногая эмпуза рыщет по буеракам, алчет людской кровушки... Ох, чур нас, девочки, чур!

Сестры пугливо поглядывали на узкие, затянутые в два слоя — изнутри и снаружи — рыбьим, пузырем или заделанные пластинками слюды окна. Ежились, начинали прясть еще усерднее, отгоняя привычной, обыденной работой страшные видения, возникающие перед мысленным взором после речей старой Лисианассы.

Там, дома, у жарко гудевшего пламени, среди родных и надежных стен, Эпей втихомолку посмеивался над бабскими россказнями. А сейчас, будучи на двадцать с лишним лет старше, изрядно поскитавшись и немало повидав, неожиданно заметил, что все время вертит головой и убыстряет шаг.

Думая при этом не об одной лишь воде...

Мастер осерчал на себя самого.

— А ну, постой, приятель! Ума рехнулся? Гарпии зеленые мерещатся? Хорош, голубчик... Тьфу на тебя!

Плевок не получился. Чересчур пересохло во рту.

Далеко впереди, меж двумя необъятными дубовыми стволами, блеснуло белесое пятнышко.

Эпей прищурился.

С намеренной неторопливостью миновал кряжистые деревья.

И, прошагав не свыше полуплетра, услыхал слабый, однако несомненный плеск.

Сложенное из беломраморных плит кольцо возвышалось над землею на добрый локоть, а в поперечнике имело не менее трех. В нескольких пядях[22] от верхней кромки еле заметно вздрагивала водная гладь.

Не веря глазам, Эпей осторожно зачерпнул пригоршню ледяной влаги, сложил губы трубочкой, с шумом втянул глоток...

Вода!

Свежая, проточная, чистейшая!

Чересчур широкий для колодца, слишком узкий и затерянный для бассейна, водоем питался подземными ключами. Где-то в глубине притаились отверстия, сквозь которые денно и нощно поступала и вытекала кристально прозрачная, просочившаяся через пласты известняка и песчаника влага.

Упершись ладонями в закраину, Эпей перегнулся, приник устами к холодной поверхности и начал неудержимо, безостановочно, подобно запаленной лошади, пить. Он почувствовал, как устремляется по горлу, низвергается по пищеводу и волной растекается в желудке животворная жидкость.

Захлебнулся, задохнулся, откашлялся.

Опять прильнул. На мгновение погрузил все лицо. Помотал головою. Сделал еще два-три глотка и лишь тогда сумел оторваться.

— Фуу-у-у!.. — сказал мастер, машинально вытирая губы. — Слава Зевесу и хвала охотнице Артемиде! Не оставили на произвол судьбы.

Эпей уселся наземь, подогнув левую ногу и водрузив подбородок на колено правой. Охватил голень переплетенными пальцами. Уставился на удивительный водоем рассеянно и блаженно.

Худощавый, отнюдь не широкий в кости, мастер не показался бы силачом даже ныне, а в эпоху литых гоплитов и неутомимых атлетов выглядел откровенно хрупким. Спартанцы без колебания вышвырнули бы новорожденного Эпея умирать на тайгетском склоне, именовавшемся Апофетами, — кладбищем никчемных младенцев.

Но аттические нравы отвергали варварство, и мальчику дозволили невозбранно жить и расти.

Заведомо негодный пехотинец, Эпей не служил даже в местном ополчении, потому что брать его колесничим не желал ни единый аристократ, а лучники и пращники, орудуя в строю, должны быть отличными бегунами. Беготню Эпей ненавидел.

Если бы не разнообразные ремесла, в коих он поднаторел сызмальства, и не изрядная способность слагать стихи, за которую соплеменники прощали многое, жизнь умельца протекала бы и вовсе несладко. Мастер издавна привык выслушивать насмешки, добродушные и злые; терпеть попреки, огрызаться на чересчур усердных задир.

Он и на Крит попал-то, удирая от кровной мести, после того как ловким ударом жерди проломил голову наглецу Клеобулу.

Правда, пострадавший выжил и, похоже, намеревался выздороветь, но Эпей, жалкий трус и несносный умник, сидел дома, скрипел стамеской, стучал молотком да струнами тренькал, покуда всеобщий любимец и герой Клеобул сокрушал фракийские черепа и вершил эпические подвиги. И ежели славный воин положил на Эпееву девку орлиный глаз, этой дурочке радоваться следовало, а не вопли подымать...

Мнение сие было почти всеобщим.

Предчувствуя скорый и неотвратимый самосуд, мастер проворно собрал дорожный мешок, пожелал доброго здравия домашним, едва ли не радостно принявшим известие о его отъезде, и задал тягу.

В добропорядочной, маленькой Алопеке стало меньше одним самовлюбленным ничтожеством.

А на изобильном людьми острове Крит объявился новый искусник — столь незаурядный и хитроумный, что через два месяца слух о нем достиг царя Аркесия, а еще неделю спустя Эпей с удовольствием обосновался в Кидонском дворце, получив хорошее жалованье, прекрасную комнату и великолепный чин государева умельца.

Фигуру он являл довольно-таки необычную. Ровно в маховую сажень ростом, угловатый, нескладный, Эпей неизменно таскал короткую кожаную тунику, внушительно круглившуюся по краям плеч и придававшую своему обладателю сходство с отощавшим иберийским пиратом. Говорю иберийским, ибо волосы мастера, против Обычая коротко стриженные, были необычайно светлы для уроженца Эллады. От запястий до локтей тянулись шнурованные наручи — тоже кожаные, а от лодыжек до коленей — поножи.

Этот неимоверный по тогдашним понятиям костюм Эпей изобрел самолично и, в назидательный пример остальным ремесленникам, обходившимся, в лучшем случае, фартуками, обезопасил себя от нечаянных порезов, ушибов и ссадин.

По крайней мере, так он объяснял, отвечая любопытным.

Его поругивали за сплошь и рядом хмельную голову, но все прощали за безотказно золотые руки.

Да и песни к вечерним трапезам Эпей сочинял исправно.

Уже полгода жил он во дворце, чередуя труды с досугами, запойное пьянство с болезненными припадками трезвости, ломаную критскую речь с безукоризненным аттическим говором. И не стремился к иному.

* * *

Грозное фырканье грянуло прямо за спиной.

От немедленного разрыва сердца Эпея спасла только булькавшая в желудке влага.

Вода успела растворить винный осадок, начала разносить по телу своеобразное повторное опьянение, и тем притупила испуг. Сызнова разомлевший мастер не рухнул замертво, а просто взвился в воздух.

Покатился по траве.

Вскочил на ноги.

Локтях в шести от водоема стоял исполинский белоснежный бык. Чуть выгнутые, на манер маджайских[23] бумерангов, рога венчали тяжелую голову, стремились кверху и блистали в лучах луны чистейшим червонным золотом.

Животное не шевелилось.

— Ох!.. — вымолвил Эпей и услышал дробный стук собственных зубов.

Бык фыркнул опять, однако не проявил ни малейшей враждебности.

Несколько минут человек и зверь стояли, разглядывая друг друга; один — лениво, другой — ошарашенно. Затем великан вздохнул, тронулся с места, склонил морду и начал пить — правда, куда спокойнее и тише, нежели Эпей.

Детская сказка о златорогом олене всплыла в памяти мастера.

— Ты что, волшебный? — осведомился Эпей дрогнувшим голосом.

Бык невозмутимо продолжал наполнять утробу ключевой влагой.

— Заколдованный?

Бык испустил ветры, да так, что потревожил дремавшую где-то в роще нимфу Эхо.

Царский умелец разом пришел в себя.

— Здоров же ты, приятель, афедроном громыхать! — сообщил он животному. — Чисто перун Зевесов.

Не удостоивая Эпея вниманием, зверь повернулся, отошел прочь от мраморной поилки и грузно улегся наземь.

— И все-таки не понимаю, — задумчиво пробормотал мастер. — Жаловать вашего брата здесь жалуют, но...

Эпей осекся и чуть не хлопнул по лбу перепачканной ладонью.

— А! Гарпии побери, запамятовал! Праздник ведь! Ну, теперь понятно...

Тихо прядая ушами, бык постепенно смыкал тяжелеющие веки.

— Слушай, рожки золоченые, — объявил грек, — до утра неблизко, хлебнуть еще захочется, и не раз. Посему я прилягу рядышком и прикорну, а ты буянить не вздумай. Ибо, можно сказать, мы с тобою, говядина, братскую чашу распили. Уяснил, бугай?

Мастер осмотрелся, облюбовал самый раскидистый и гостеприимный дуб, клонивший нижние ветви наподобие парфянского шатра.

Ступил в хранительную тень листвы.

Помедлил.

Улыбнулся.

Потянулся, хрустнув суставами.

Протяжно, беззвучно зевнул.

И замер, позабыв захлопнуть рот.

Примерно в плетре к северу возникла цепочка блуждающих огней.

* * *

— Гестия Дельфийская, — почти беззвучно выдохнул опомнившийся Эпей, — укрой, убереги, упаси!.. Паллада эгидоносная, оборони!.. Феб-стреловержец... Эрмий крылоногий!..[24]