Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов

Страдали ею в свое время все сильные государства, которым выпало историческое несчастье когда-либо побывать на сверхдержавном Олимпе, тем более дважды. Просто никто, кроме России, не строит в современной Европе наполеоновских мифологем вроде «Русского мира» или «Большого рывка» (см. материалы Изборского клуба), и нигде не охватывает эта политическая мифология, подобно лесному пожару, большинство населения страны. Хотя в прошлом такое и случалось. Особенно во Франции, которая может служить своего рода образцом — и первой жертвой — наполеоновского комплекса.

Ведь ее император первым кроил и перекраивал, как хотел, Европу. И никто, кроме укрывшейся за Ла-Маншем Англии, не смел ему перечить. Но даже гениальный Наполеон не смог бы ответить, зачем это нужно было Франции и к чему были все его триумфы, если понадобилось для них положить на европейских и русских полях целое поколение французской молодежи и ровно ничего не осталось от всей этой помпы, кроме безымянных могил неоплаканных солдат в чужих далеких краях.

Еще удивительней, однако, что даже столь очевидная тщета сверхдержавных триумфов ни на минуту не остановила последователей Наполеона, одного за другим встававших в череду за «первое место в ряду царств вселенной», — ни Николая I, ни Наполеона III, ни Вильгельма II, ни Гитлера, ни Сталина, ни даже Буша. Несмотря на то, что и последнему простаку давно уже ясно: не имеет эта вожделенная сверхдержавность постоянной прописки, кочует из страны в страну, с континента на континент, подобно древним номадам. Странная, согласитесь, особенность нашего мира.

Тем более странная, что болезнь эта имеет коварное свойство давать рецидивы и за первичной ее фазой неминуемо следует вторая, еще более жестокая. Речь о пронзительной национальной тоске об утраченной сверхдержавности. Разве не она, эта неистовая тоска, привела на место Наполеона I Наполеона III, на место Вильгельма II Гитлера, на место Николая I Сталина? Если первичная фаза болезни опирается просто на право сильного, то ключевое слово второй — РЕВАНШ.

Наполеон I

И. В. Сталин

Со страной, побывавшей на сверхдержавном Олимпе (и неминуемо разжалованной после этого в рядовые), происходит то же самое, что и с человеком, потерявшим, допустим, руку. Руки нет, а она болит. Человек понимает, что боль эта фантомная, но разве становится она от этого менее мучительной? Точно так же переживает фантомный наполеоновский комплекс каждая бывшая сверхдержава. Только в отличие от человека одержима она страстью вернуть утраченное. И, как правило, ей это на время удается. Лишь для того, впрочем, чтобы вновь его потерять.

Вторичная сверхдержавность

Быстрее всех справилась с этим Германия. Уже полтора десятилетия спустя после крушения первого рейха Гитлер стал, подобно Наполеону, хозяином континента. Но триумф его оказался самым кратковременным. И кончился для Германии страшно: победители поделили ее между собой.

Франции понадобилось для реванша три с половиной десятилетия. Париж отдался «маленькому Наполеону» с восторгом, на какие-нибудь два десятилетия он действительно оказался самым влиятельным политиком Европы. Но и этот опыт вторичной сверхдержавности кончился плохо: капитуляцией во франко-прусской войне, гражданской войной и оккупацией.

Медленней всех раскачивалась Россия. Бедные славянофилы, реванш, по сути, и стал для них Русской идеей, но так и не пришлось им его увидеть. Понятно почему. Чем очевиднее завоевывала мир русская культура, тем быстрее толкала страну к «самоуничтожению» Русская идея. И чем жарче разгорались фантомные славянофильские страсти, тем комичнее, как мы еще увидим, они выглядели. Понадобилась великая революция, свежая кровь; «мужицкое царство», маячившее с петровских времен за спиной петербургского истеблишмента, должно было сменить захиревшее царское самодержавие, чтобы исполнилась славянофильская греза.

Но час пришел, и — почти через столетие после крымской капитуляции — сталинская Россия проглотила, не поперхнувшись, половину Европы. Конечно, то был всего лишь погодинский, так сказать, план-минимум — «Великая православная империя», как назвал ее, мы помним, в 1850-е в письме царю автор. До тютчевской мечты о «православном папе в Риме, подданном русского императора в Константинополе» было ей, как до звезды небесной, далеко. Тем более до погодинского плана-максимум, до «универсальной империи», в которой Николай казался ему «ближе Карла V и Наполеона». Все же какая-никакая, но сверхдержава была воссоздана. И опять, как при Николае, Европа перед ней трепетала.

Беда была лишь в том, что, как и во всех других случаях, триумф ее оказался временным. Правда, время гниения постсталинской империи затянулось на два поколения, но зато когда она, наконец, развалилась, ничего, кроме периферийной нефтегазовой колонки с атомными бомбами, от нее не осталось. Короче, кончился однажды фантомный наполеоновский комплекс России точно так же, как французский или германский, — пшиком.

Зачем лексикон?

Коротко, затем, что без него невозможно будет нам разобраться не только в трагической истории постниколаевской России, в которой нам еще предстоит подробно разбираться в этом цикле Русской идеи, но и в цикле советском и, как мы сейчас увидим, постсоветском, вплоть до сегодняшнего дня.

Подумайте, впервые за полное несчастий столетие представился, наконец, России шанс стать нормальным постимперским государством. Шанс избавиться от векового своего одиночества и, подобно бывшим своим коллегам по сверхдержавному клубу, Франции и Германии, вступить равноправным членом в «великую семью европейскую», как завещал ей почти два века тому назад Чаадаев. Неразрешимые для нее после кошмарного советского опыта экзистенциональные проблемы сами собой разрешились бы, окажись она после второго за столетие крушения империи просто частью общеевропейского геополитического пространства.

Говорю я прежде всего о проблемах независимого суда, инновационной экономики и полупустой Сибири (как очевидного соблазна для авторитарного соседа с плотностью населения, на порядок превышающей сибирскую). Немыслимо, казалось бы, даже представить себе перспективу более заманчивую. Но что-то помешало России воспользоваться этой уникальной возможностью. Что? Теперь, овладев лексиконом Русской идеи, мы знаем, как это «что-то» называется — фантомный наполеоновский комплекс.

Увы, и сегодня не излечилась от него Россия, несмотря на все ужасы распада империи, несмотря на то, что нет больше у нее за спиной могучего «мужицкого царства», благодаря которому преодолела она крушение петровской державы в 1917-м, несмотря даже на то, что стоит она на этот раз на пороге демографической катастрофы. Все еще фантазируют ее правители, конспирируют, обманывают себя — и мир — идеей полубезумного «Большого рывка», все еще путают величину с величием. И все еще верит им большинство населения.

И, как положено в прошедшей марксистскую школу России, строится это на «научной» основе, на идее академика С. Ю. Глазьева, советника президента по вопросам евразийской (имперской, то есть) интеграции. Идея такова: «Мы стоим на пороге подъема большой повышательной волны [Н. Д.