Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов (Рисунки А. Лурье) - Василий Ардаматский

Баранников чуть кивнул головой. Они уже подходили к заводу.

— Я найду предлог подойти к вам во время работы, — быстро проговорил Шарль Борсак, перед тем как свернуть в свою штольню.

Тотчас возле Баранникова появился обеспокоенный Гаек.

— Чего хочет от тебя француз?

— Действий, — кратко ответил Баранников.

— Не провокация?

— Нет. Он связан с человеком, которого я знаю.

Гаек удивленно посмотрел на товарища и пошел к своему рабочему месту.

Поляки уже работали. Рука у Антека была аккуратно забинтована. Увидев Баранникова, он улыбнулся ему:

— Доброе утро, пан инженер.

— Доброе утро, пан рабочий, — ответил Баранников,

" Антек рассмеялся. Улыбнулись и два других поляка.

«Лед тронулся…»-подумал Баранников и пошел вдоль станков.

Шарль Борсак работал в смежном зале. Баранников видел его сидящим за ярко освещенным столиком. В этом цехе изготовлялись механизмы, состоявшие из сложно соподчиненных мелких деталей, и там работали токари и механики очень высокой квалификации. В обязанности Шарля Борсака входила проверка готовых механизмов.

Он был специалистом по точной механике.

В середине рабочего дня Шарль Борсак пришел к Баранникову. Он принес какую-то небольшую деталь и во время разговора то смотрел на нее издали, отведя далеко руку, то подносил близко к лицу, то давал посмотреть Баранникову.

— Мы должны, товарищ Сергей, получить схематические чертежи «фау», — быстро говорил француз. — Без этого мы слепые котята. Здесь, на заводе, есть инженер-немец, который должен достать нам эти чертежи, но я этого человека не знаю. Поль до сих пор не может сообщить мне его имя. Известно только, что этот инженер здесь. и что он ждет, когда мы установим с ним связь.

— Может, товарищ Поль тоже его не знает? — высказал предположение Баранников.

— Между прочим, какое впечатление производит на вас Рудольф Гримм? — спросил Борсак.

— Он дал мне санитарный пакет для токаря, поранившего руку. И это он сказал, что делает завод.

— Вот как? — Глаза француза оживленно блеснули под косматым навесом бровей. — Со мной он более замкнут. Не дальше как вчера он заговорил со мной по делу. Но то ли ему не понравился мой корявый немецкий язык, то ли еще что, — разговор был предельно сухим и кратким. — Шарль Борсак подумал и сказал:,-А вдруг это он? И, может, он сам ищет контакта с нами? Вот что, товарищ Сергей! Раз он с вами разговорчивей, попробуйте с ним связаться. Запомните, наш пароль к нему: «Любое время года имеет свои прелести», и его ответ: «Так же, как и любой возраст человека».

Что, если вам попробовать в обычном разговоре вставить к слову пароль? В конце концов, фраза о погоде сама по себе безобидна. Рискнем?

— Подумаю. Есть еще один немец. Его фамилия Лид- ман. Не знаете?

— Знаю. С этим я говорил не раз. У меня впечатление, что он просто хорошо понимает, к чему катится Германия, и поэтому начал запасаться нашими симпатиями.

— Такой тоже может пригодиться.

— Да, особенно когда выбор у нас невелик. Значит, рискнем?

— Подумаю. Я не люблю торопиться.

Шарль Борсак ушел к себе. Баранников остановился возле станка Антека и, глядя, как он работает, задумался о предложении француза. Нужно решаться. Связи с центром нет. Ждать, пока восстановится эта связь, и бездействовать нельзя.

Маловероятно, что привет от товарища Поля был передан по приказу гестапо, да и Борсак не производит впечатления провокатора. В общем, надо решаться…

В цех, оживленно беседуя, вошли немецкие инженеры Лидман и Рудольф Гримм. Они направились к Баранникову.

— У нас возникла идея, — сказал, подходя, Лидман, — вернее, у коллеги Гримма. Речь идет о том, чтобы упростить изготовляемую вами деталь… — Лидман взял лежащий возле токаря чертеж и развернул его перед Баранниковым. — Изучение технологического потока показало, что в самое ближайшее время в результате освоения всех циклов производства тормозящим фактором могут стать несколько деталей, в том числе и ваша. Вот здесь. — Лидман показал чертеж. — Видите? Мы тут для резьбы вытачиваем стержень. А если этого не делать?

— А где же будет резьба? — спросил Баранников.

— Внутри конуса, — вступил в разговор Гримм,» беря у Лидмана чертеж. — Головка, которая раньше навинчивалась на стержень, будет ввинчиваться в конус. Тогда весь узел будет значительно прочнее.

— А это не усложнит изготовление? — спросил Баранников.

— Наоборот, упростит, — ответил Гримм. — Весь вопрос в квалификации ваших токарей.

— Надо попробовать, — сказал Баранников,

Инженер Гримм посмотрел на часы:

— Я пойду в инструментальный цех и часа через два принесу сюда и новый чертеж и необходимый инструмент. Попробуем.

Немцы ушли. Антек, слышавший разговор инженеров, обратился к Баранникову:

— Не волнуйтесь, пан инженер, резьбу нанесем, как надо. Это для нас не новинка.

Гримм пришел только перед самым концом работы.

— Придется попробовать завтра, — сердито сказал он. — Инструментальщики оказались формалистами, требуют, чтобы наше предложение было официально утверждено дирекцией. Но я думаю, что сегодня же вечером на совете у шефа получу его…

Немецкая аккуратность иногда становится чем-то вроде забора поперек дороги.

— Порядок есть порядок, — уклончиво высказался Баранников, страшно волнуясь, потому что в эту минуту он решил пойти на риск.

— Видите ли, коллега, — ответил Гримм, — бывает ситуация, когда темп работы становится самой главной целью. Причем целью не узко производственной или узко коммерческой, а государственной. И тогда все, что тормозит дело, следует устранять.

— Я понимаю, понимаю… — думая о пароле, сказал Баранников.

— Ведь глупо человеку, умирающему от жажды и добравшемуся наконец до оазиса, не давать пить, ссылаясь на то, что сырую воду пить опасно.

— Это верно, — улыбнулся Баранников, продолжая лихорадочно обдумывать, как бы так повернуть разговор, чтобы фраза о временах года не показалась странной.

— Как у токаря с рукой? — спросил Гримк.

— Все в порядке, спасибо.

Гримм оглядел цех и сказал:

— Когда я вижу этих несчастных людей, работающих в духоте, без света и воздуха, я утешаю себя только одной мыслью: что на фронте солдатам еще хуже, особенно в такую, как сейчас, холодную, дождливую погоду.

Баранников на мгновение затаил дыхание и затем как бы с иронией сказал:

— Любое время года имеет свои прелести…

Ни один мускул не дрогнул на лице Гримма, он продол жал вглядываться в сумрачную мглу цеха. Баранников уже готов был подумать, что пароль пролетел мимо, но в это время Гримм медленно повернулся к нему и, смотря в глаза, сказал:

— Так же, как и любой возраст человека…

Они долго молчали. Надо понять, что означали для них эти минуты. Еще недавно каждый из них мог думать о другом все, что угодно, а сейчас они оба знали: у них здесь одна общая судьба.

— Я давно жду вас, — тихо сказал Гримм. — Я уж думал, что связь потеряна. Кроме того, мне сообщили, что ко мне обратится француз.

— Это он передал мне пароль.

Гримм улыбнулся:

— Союзники и здесь?

В цех вошел Лидман. Гримм показал на него еле заметным движением головы:

— Этого остерегайтесь.

— Ну что, коллега, разве я не говорил вам, что инструментальщики потребуют визу доктора Гросса? — сказал, подходя к ним, инженер Лидман.

— Формалисты везде одинаковы, — ответил Гримм. — Вы будете сегодня на вечернем совете у шефа?

— Непременно.

— Поддержите меня?

— Конечно, коллега. Да это и не потребуется. Доктор Гросс сам ухватится за вашу идею.

Рев сирены возвестил об окончании работы. Немцы пошли к себе, а Баранников — в тот угол цеха, где обычно после работы собирались инженеры.

Домой Баранников снова шел в паре с Шарлем Бор- саком.

— Контакт установлен, — тихо сказал Баранников.

— Да ну? — излишне громко воскликнул француз и сжал руку Баранникову. Замечательно! Замечательно!..

12

В окно хлестал злой осенний дождь, тревожно и уныло гудел лес, порывы ветра были похожи на штормовой прибой. В комнате было холодно и сыро. Баранников ничего этого не замечал. Он думал о том, что произошло в этот необыкновенный день. И все, что он вспоминал, пронизывала одна радостная и гордая мысль: вот она, боевая солидарность коммунистов! Куда бы судьба их ни забросила, они остаются коммунистами, умеют найти друг друга и начать борьбу.

Нет, мерзавцы, всех нас вы не уничтожите. И, если нас останется хотя бы двое, или даже один, мы все начнем сначала, и к нам придут новые тысячи борцов.

Коммунист — это звание бессмертно. Бессмертно… Где, когда он слышал это?

Баранников вспомнил, как у них на заводе хоронили однажды начальника цеха. Был он старым большевиком, недюжинным организатором производства и замечательным человеком. Его знал и любил весь громадный завод. На панихиде выступил друг покойного, такой же, как он, участник Октября. И вот он сказал тогда, что не верит в смерть друга, что, на кого он ни посмотрит сейчас, он видит в них своего живого друга. Во всем светлом и благородном, что происходит и будет происходить в нашей жизни, он видит своего живого друга. Даже в боевых делах французских коммунистов он тоже видит своего живого друга. И это потому, что звание коммуниста бессмертно. Человек умереть может, а коммунист — никогда… Тогда Баранников подумал: «Сказано красиво, но правда-то проста и непоправима — замечательный человек и коммунист лежит в гробу». А сейчас Сергей Николаевич с необыкновенной ясностью понимал всю огромную правду тех красивых слов.