Бурлаки - Александр Спешилов

— Чем столяр не барин? Принесли поправить эту штуковину. Час поправляю да неделю сижу. Ну и Лука Ильич! — похвалил он себя. — Все-таки угостить-то вас не мешало бы. Гости редкие… Обожди-ка.

Лука порылся в шкафчике с инструментами и вынул бутыль с мутно-желтой жидкостью.

— Что это у тебя? — спросил Кондряков.

— Наше шампанское. Штуковина пользительная. Все кишки отполирует.

Мы отказались от такого угощения.

— Знаешь ли, Лука Ильич, — сказал Михаил Егорович. — Ты с политуры совсем ослепнешь.

— Чепуха! Не желаете — не приневоливаю. Ну, со свиданьицем вас. — И старик опрокинул полную кружку политуры.

Спать мы устроились на душистой стружке. Я сквозь сон слышал, как Лука Ильич ходил по столярке, стучал инструментом и напевал:

Наши в поле не робеютИ на печке не дрожат…

Утром, напившись чаю, мы с Михаилом Егоровичем пошли в контору. Меня взяли в ученики к Луке Ильичу на жалованье пять рублей в месяц.

Для Кондрякова пока работы не оказалось. Недели через две, сказали ему, будут принимать в мастерскую слесарей. Тогда, дескать, и пожалуйте со всеми документами.

Кондряков на это время уехал в город по каким-то своим делам, а я определился к Луке Ильичу.

В столярке все делалось вручную. Ленточная пила, сверлилка, токарный станок — все надо было вертеть, крутить при помощи мускульной силы. В первый день я исполнял обязанности мотора при токарном станке. Вертел большое колесо, а Лука Ильич точил балясины.

Из-под резца летели мелкие стружки. Они попадали в лицо и больно кололи. Я жмурился, защищая глаза. Из-за малой передачи шпиндель крутился медленно, а Лука Ильич подгонял меня:

— Ходи веселее. А то брякну по башке. Наддай, наддай!

Когда мы кончили эту работу, Лука Ильич дал другую.

— Я концы заделывать буду, — сказал он, — а ты все трубки и косяки наточи хорошенько.

— Какие косяки? — спросил я.

— Оконные! Дурак ты бестолковый! Вот эта косая стамеска называется косяк, а эта круглая — трубка.

Когда я выточил косяки да трубки, Лука Ильич заставил меня долбить дыры в ножках для табуреток. Делал я это неумело, и он ворчал:

— И кто тебя родил, такую бестолочь? Долотом долби, долотом. Убери стамеску… Зачем киянку душишь? Эх ты, ядрена муха!

Лука Ильич выхватил у меня из рук деревянный молоток-киянку и показал, что надо держать ее за конец ручки, а не у шейки, как я.

В глаз попала стружка. Я глядеть не могу, а Лука Ильич ругается:

— Выставил шары-то, полошарый. Работать тебе лень, вот и выставил.

На работе Лука Ильич был зверь зверем. Ничего не покажет без ругани. Но после работы становился совсем другим. И стружку из глаза вытащит и раз десять спросит:

— Как с глазом? Не заболел бы.

Во время сна он укрывал меня своим зипуном и каждое утро беспокоился:

— Не холодно было спать-то? Ты у меня, сынок, не простынь, не захворай грешным делом.

Во время обеда — обед мы сами варили в столярке — старик подкладывал мне лучшие куски.

За две недели я так сжился с Лукой Ильичом, как будто всю жизнь провел с ним вместе. Многому научился я у старого столяра. Самостоятельно уже делал табуретки, вязал ящики в глухой шип, точил на токарном станке несложные детали.

Работы было много. Мы целыми сутками не выходили из мастерской. Я не знал, что делается в затоне. Только мельком видел из окна, как ставят на зимовку последние суда. Иногда слышал «Дубинушку», которую орали бурлаки на выгрузке такелажа.

Потянуло чадом из слесарки. Из «нижних» команд пароходов стали поступать сюда первые рабочие. Шла третья неделя, а Кондрякова все еще не было. Мы с Лукой Ильичом опасались того, что он может приехать к занятому месту.

Оставалась пока не занятой должность кузнеца. Луке Ильичу сказали в конторе, что если Кондряков опоздает на день — на два, то и это место будет занято.

И вот сидели мы вечером в столярке и пили чай. Обсуждали, как же быть, если опоздает Михаил Егорович.

— Без работы не останется, — говорил Лука Ильич, прихлебывая из блюдечка крепкий чай. — Да, мужик он настоящий — Михалко.

И вдруг в люке лестницы показался легкий на помине Кондряков.

— Принимайте гостей! — весело сказал он и поднялся в столярку. За ним маячила физиономия… Андрея Заплатного.

— Хороши гостеньки! — удивился Лука Ильич, когда Кондряков протолкнул вперед своего дружка.

На Заплатном, несмотря на холодную погоду, было рваное пальто, сквозь дыры которого проглядывало грязное тело. На босых ногах опорки. Борода на одной стороне перекошенного лица торчала, как клок старой пакли.

Под глазом синяк. Плешивая голова прикрыта куцей шапчонкой.

Заплатный явно был сконфужен. Без единого слова кивком головы поздоровался с нами и сел на верстак. Лука Ильич тут же согнал его.

— На столярном-то верстаке я сам никогда не сижу. Пересядь-ка ты, друг, сюда, на чурбан.

Заплатный молча пересел и крепче запахнул свое «модное» пальто.

— Эх ты, ядрена-зелена! — с чувством сказал Лука Ильич. — И где ты, Михайло, подобрал такое чудо?

— Насилу, знаешь ли, нашел подлеца. Видали, около пристани Ржевина камни выгружают? Тут я его и забуксировал. С галахами связался…

— Я знаю, с кем компанию иметь! — заговорил наконец Заплатный. — Эх! Мри душа неделю, а царствуй день.

— Хороша компания. Нашел люмпенов — друзей… А как здесь тебя спать-то положишь?

— Да, не одна меня тревожит, а полтыщи развелось, — сокрушенно сказал Заплатный. — Как-нибудь выскоблимся.

Мы развели печурку, нагрели воды и устроили баню. Пока Заплатный шпарился кипятком, мы сожгли все его лохмотья вместе с опорками. Одели во все свое. Я отдал отцовскую рубаху, Кондряков шаровары. Лука Ильич дал лапти и силой напялил на Андрея свой пиджак.

— Заработаю, товарищи, все отдам… Не стою я этого.

— А ты, знаешь ли, не прибедняйся и помалкивай, если виноват… И никаких галахов! Понимаешь? — предупредил Михаил Егорович.

Ночью сквозь сон мне показалось, что за шкафами, где был временный закуток Луки Ильича, булькает вода и слышится приглушенный разговор. Я понял, что Лука Ильич нашел себе подходящую пару. Утром я об этом ничего не сказал Михаилу Егоровичу, потому что боялся, что он окончательно рассердится на Андрея.

Для Заплатного в слесарной мастерской работы не оказалось. Он поступил на работу по разборке пароходной машины.

Из деревни пришла Катя Панина и передала Кондрякову шерстяные носки своей работы. Лука Ильич долго подтрунивал над Кондряковым:

— Не гляди, что черный да не баской, а какую девку забуксировал! Аи да Михаиле Егорович!

Панина нанялась в мастерские поварихой. Так оказалась в сборе вся наша бурлацкая артель.

— Все ко мне слетелись, как к атаману Ермаку! — хвастался Лука Ильич.

Катя Панина отвечала ему, передразнивая местный затонский говорок:

— Собирайтесь, биси, — сатана-то здися!

Жить в столярке такой большой артелью стало нельзя. И мы вчетвером — Кондряков, Заплатный, Лука Ильич и я — в ближайшей деревне сняли под квартиру клеть.

Человека всегда тянет на старые места. Хочется побывать там, где жил раньше. Так и я, выбрав свободное время, решил сходить в будку бакенщика.

Бакенщик, заменивший Петра Казаковцева и отказавший мне в квартире, сейчас обрадовался моему приходу.

— Подумать только. Целую зиму одному жить на отлете. И к затону все дорожки заметет. И квартирантов на зиму нет. Скажи-ко, какой дурак согласится за три версты пурхаться в снегу?.. А вы где зимовать остановились? — спросил он меня.

— В Королевой, у Ловушкина.

— В клети? Заморозят они вас зимой. Ловушкин мужик кряжистый. В лоцманах только три навигации проходил, а сколь добра у него наворочено!

Бакенщик наклонился ко мне и сказал шепотом, хотя никто нас не подслушивал, так как мы вдвоем сидели в его будке:

— Говорят, акционер он. Вот он кто… Евлампий Ловушкин.

Простившись с бакенщиком, я направился на приверх затона. Заглянул в сарай Семена Юшкова. Пусто в сарае. В углу валяется старый канат, да на колоде ржавеет ерш Андрея Заплатного.

Обошел я все знакомые места и сёл отдохнуть на заброшенный старый якорь.

Быстро-быстро бегут с севера осенние густые тучи. Падает тяжелая, как град, крупа. По реке плывет сало.

Опущены в затоне гордые мачты судов. Не слышно гудков парохода.

Зимогоры отдирают боковые доски с брандвахты, на которой я пробурлачил свою первую навигацию. Кажется, что с большого невиданного зверя сдирают живую кожу, обнажают ребра, частые и черные.

Тоскливо осенью в затоне.

Домой с работы мы ходили вместе. Впереди шагал длинный черный Михаил Кондряков и басил на всю деревню, следом ковылял хромой Андрей Заплатный, а за ним я в «семиверстных» сапогах. Рядом со мной семенил Лука Ильич. На носу у него синие очки, а за ушами липовые стружки.