Луч света в тёмном автобусе - Алексей Александрович Шепелёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Решил за универ уцепиться – всё-таки она один курс почти полностью отучилась – и начал, с места в карьер, во всех красках живописать, что это вообще за универ, что за девахи в нём нынче обучаются, и кто, что и как безапелляционно там преподаёт – в общем, лучше сразу пойти на конюшню, или в пиццерию…
Хорошо, что хоть это у меня не выскочило: нарвался бы на новомодный ихний – в строительских трущобах ещё и слова-то такого – громоздко-квадратичного, что твой конструктор лего! – не валялось – «харрасмент». Она сама ведь работала чуть не в пицце, и в мемуарах есть намёк, как молоденьких девчух там часто пытаются мимолётно-беззастенчиво харраснуть – «раз и так уже в сфере услуг».
Собеседница немного недоумевает, даже слегка как бы хмурится. Словно читаю её мысли («C’est quoi, mon petit? Petit imbecile!») – я-то весь русский-перерусский, в бескрайних краях заснеженных это дело обычное. Да и она, компатриотка, уроженка «пятаков» и «вигвамов», могла невозмутимо раньше: сами видели, насколь смышлёная была ведь «доченька»!..
При всех весёлых и находчивых заготовках тема трудоустройства меня самого внутренне корябает костью в горле. Мысленно отхаркнув весь этот «харрасмент», я начинаю что-то мутное, и не без самовыпячивания, о том, что вот, например, я с первого семестра первого курса столкнулся… – прямо как кот из «Тома и Джерри» долбанулся в наковальню! – с главным событием (пусть и в жизни ума и духа) двадцатого века: с Ницшевой констатацией «Бог умер». И так и шла она, эта констатация, «пульсирующей красной нитью» все пять курсов (подводя не к аспирантуре вообще-то, а к неминуемому отчислению!), отразившись, вспыхнув, заискрившись в сотнях мыслей, поступков и произведений… А спроси наших отличниц – было ли у кого из них подобное короткое замыкание, слышали ли они вообще что-то такое про смерть Бога?..
(А Катя-то слышала?) Как на картине «Извлечение камня мудрости» Иеронима Босха «камень» извлекают отнюдь не философский, а рядом с главным шарлатаном стоит монахиня с книгой на голове, – так и отличницы-«автоматчицы» наши «не берут в голову», радостно убивая знание в себе, а после и в других.
Всё же решился соскочить на ступеньку пониже:
– «Теургия», «демиургия» – вот что мы, двоечники и раздолбаи, искали в совковых философских словарях. Тогда как будущие краснодипломницы, отвечая на экзамене, – этим несуразным спешным полушёпотком, как на католической исповеди, – без зазрения совести произносили: «Фаллос считал…»! Вместо «Фалес считал…» (первоосновой такой-то элемент, кажется, воду) – я сам не раз слышал! Преподаватель философии, очень пожилой и очень колченогий, на каждой перемене дымивший рядом с нами в сортире «Беломором», выслушивал это каменно невозмутимо: он, осознающий «Критику чистого разума», знающий все извивы и изгибы «Материализма и эмпириокритицизма», видимо, миллион раз уже слышал от современных первокурсниц про этот фрейдистский фаллос.
Философия, насколько я знал, везде идёт сразу на первом курсе, но на всякий случай решил забрать поближе к её инязу:
– …А спроси у них через год-другой после выпуска, что такое эль-эпентетикум или вторая палатализация?..
Но и тут я осёкся, и дальше, как ни расписывал, быстро стал замечать, что и этот контекст забугорная Катрин не рубит – лишь сам я хихикаю и закручиваю фразы, как не умеющий развеселить блондинок сановник в «Мёртвых душах», а она не забавляется, улыбаясь лишь в фоновом режиме. Своим собственным диалектом я пытался совсем не сыпать, но расхожими фразеологизмами всё было сдобрено по первое число, и конечно, я спохватился, что каждая идиома проскакивала у меня, как уже отмечалось, не в оригинальном виде, но скакала птицей-тройкой, догоняя и обгоняя мысль народную…
Пару раз она переспросила, ещё раза три я уже сам давал по тормозам и, осторожно, чтобы её не задеть, начинал пояснять. Вскоре я понял, что надо говорить общеупотребительным языком, кратко, однозначно, совсем без выкрутасов и лишних эпитетов – то есть всё то, от чего меня с души воротит.
Не заметил, как выхлестал всё своё пиво и курю уже третью сигарету неблагоухающего «Георга» – забыв даже у неё спросить, не против ли она…
«Довлатов вон осознал, – подбадривал я себя, – что именно так и надо писать, и ничего – начал писать, и все сразу резко всё у него запонимали, закивали в восторге и одобрении».
Это и перевести легче, а можно и сразу на английском валять.
Мне на писательском семинаре один маститый и преклонного уже возраста писатель посоветовал: скройте вы, что кандидат наук, что аспирантуру окончили – поступите в Литинститут, там хоть комнату дадут в Москве в общаге… Совет хороший, но я… «Сколько у тебя было?» – как в том фильме. Десять в школе, восемь в универе – и всё по «берлагам» – поневоле «изволишь» карьеру курьера или на оптовой базе за гроши и понукания заказы собирать, чем «всю жизнь учиться до посинения».
Пытался слегка забрести хоть в самый освещённый витринный отдел дебрей интеллектуально-культурных… И тут я опять с разочарованием понял, как и по трём её письмам и нескольким постам в инете, что два года в Израиле сбили с неё весь культурный багаж, как колотушками или специальными трясущими машинами сбивают оливки с веток. У нас пятнадцати-шестнадцатилетняя Катя включала видак в глухую полночь и записывала с телеящика «Апокалипсис сегодня», «Солярис» или «Бойцовский клуб», переписывала «хотя бы самое основное» с нескончаемых кассет Летова, обсуждала взахлёб Korn и Massive Attack (а балдела от Muse и Portishead), таскалась с книжками обоих Мураками, Маркеса и даже Гессе, едва ли не с фонариком под одеялом корпела над моей антидобропорядочной распечаткой.
А там, за кордоном, сколько я смотрел – даже в комп-клубе я иногда краем глаза умудрялся заглянуть в её ФБ или Инст, увидеть полузагруженные фото! – благоденствуют они весьма масляно, в слое планктона такого над тёмной толщей прошедшей цивилизации. Непрестанно напоказ увеселяются и улыбаются все во весь рот – что твоя Катрин, только бессмысленно-черняво. Диву даёшься, глядя на эти лоснящиеся незадачливые физиофейсы: фишку никто не рубит, никто не всасывает никак! Не только культурные корни (коды) жизнь обрубает, вода уносит, но и культурные ветви и щупальца. Голопланктон! Единственное, что в её постинге имело отношение к так называемой культурно-интеллектуальной жизти, – штук пять репортов с галимых рок-концертов, фуршетное фото под ручку с неким Бегбедером (с другой стороны с ещё одной крутой и длинной девахой-моделью – забыл имя), да ссылка на нью-эйджевый портал.
Дальше, понятно, всё парти, парти, парти… С кучей радостной золотой и позолоченной молодёжи, одетой то дизайнерски, а то неприкрыто а-ля Строитель, «безудержные» (по нашему – унылые) дискотеки в стиле сто раз перебодяженного Studio 54… Эраст на эрасте, как у них полагается, присущие профессии излишества – этого я даже не уточнял. И наконец, совсем мутноватые, редкие числом, но выразительные до полного помутнения фоторепорты из баров с подписью по-французски: «Я напиваюсь со старым другом». Неизменный тридцатилетний счастливчик полуатлет-полуалопет (у нас бы назвали проще – русской транскрипцией «изделия №1», хотя теперь и тут такой типаж въезжает в моду) и рядом – радостно-пьяная, как бы в эпизоде, Катрин Пилипас.
Опять мне нежданно вспомнился наш с ней почитай единственный дискач… Историяуже, смешно подумать – ведь чуть не первая и единственная ин Тамбово рейв-парти…
13.
Впрочем, вру: были и до этого в Тамбове рейв-дэнсы, и, как полагается, в конце девяностых. Только Катька тогда ещё пешком под стол ходила. Рейв тогда был не «организованной танцевальной вечеринкой», как вдруг теперь написано в Википедии, а вполне определённым музыкальным стилем (постепенно – стилями); в общем, и rave party – это были не повальные танцульки в купальниках, а несколько таких концептуальных, полуподпольно-полуподвальных вечеринок для продвинутых. С парой мигалок, как на ментовской машине, – жёлтой, синей! По флаерам в нетопленом фойе не для всех этим вечером работающего ДК… Помню, мы завалилились туда с Репой, и когда уже пошло Prodigy… Да Prodigy, кстати, отлично «шло» даже у нас на обычной филфаковской дискотеке. Под
