Белая мель - Зоя Прокопьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Табаку мне завтра принеси к чайной стакашка два, — потребовал Спиря.
— Ладно, — обрадованно согласилась Лидка, потому что он как махнет литовкой, так целое беремя травы. Правда, тминных будылей много, но их можно и выбрать.
— Деда Спиря, а вы мне перенесете траву в огород, а? Я вам табаку-то побольше насыплю...
— Ну, это недолго... Все перенесу, цветик ты мой, это мне даже приятно... В траве-то да под солнушком всегда и всем, поди, было хорошо... Ну-ка, давай сама косни — а я посмотрю, как ты умеешь. — Посмотрел на Лидку ж отобрал литовку. — Вот так, смотри — вот так... Держи ее над землей ровно, иди не спеша... Вот так, вот так, молодец! Ладно, цветик, ты сбегай домой за табачком, а я пока покошу. Да грабли захвати — глядишь, мы с тобой с полвоза-то и накосим... Мать-то дома?
— Нету. На работе.
— А выпить нет ли?
— Не-е, мы не пьем.
— Ну, неси табаку.
— Табак есть, — сказала Лидка и побежала огородом домой, довольная неожиданной помощью.
Принесла Спире узелок табаку и обрадовалась: Спиря выкосил всю низинку, перетаскал траву, свалил за прясло в огород.
Спиря сел на землю, закурил. Помог потом растрясти траву, чтоб просохла, и ушел. А Лидка подняла на плечо литовку и тоже пошла — искать другие полянки. Но поблизости хорошей травы не было, и она принялась обкашивать вересковую яму.
Как из-под земли вырос перед ней Герасим.
— Косишь?
— Кошу.
— Мать-то дома?
— Нету.
— Вот дура баба, говорил же ей... Ты ей скажи, что я вечером загляну.
— Так ее теперь дома-то и не бывает...
— Это еще как — не бывает?
— Замуж собралась она за корюкинского сапожника.
— А ты откуда знаешь? — подался Герасим поближе к Лидке и посмотрел на нее пытливо.
— Свататься приходил. Два мешка щук приволакивал, — врала Лидка.
— Так он что, у вас живет?
— Да нет пока.
Герасим ненадолго задумался, покусал кончик бороды и выругался:
— Ну, Симка, ну, Симка, дождешься ты у меня... Вот ведь дура баба! — Взмахнул единственной рукой, как ветрянка крылом, и пошел по тропинке дальше, к элеватору.
— Так тебе, так тебе и надо, анчихрист бородатый, — ликовала Лидка. «Счас вот я еще чуть-чуть покошу и пойду домой. Мамка небось уж прибежала поесть? Вот я ей и расскажу про Герасима. Пусть порадуется, Пусть порадуется, что Лидка у нее такая догадливая — сена вон запасла немного».
Устав, Лидка только хотела присесть, как ее кто-то спросил:
— Ты что тут делаешь?
Лидка оборотилась — Венька Рыжиков, ее одногодок, сын учительницы, стоит с марлевым сачком на плече — чистенький, аккуратный, в матроске.
— Я-та? Я кошу сено, — нашлась Лидка.
— Ты косишь не сено, а траву. Сено — это зимой, когда сухое.
— Ну да, и сейчас оно сено.
— Нет — трава.
— А что у тебя в коробках? — спросила Лидка.
— Это в школьный музей... Насекомые...
— Покажи...
— Ну да — раздавишь.
— Не-е... Зато я тебе отдам бабочек... Если только в школу.
— В школу, — подтвердил Венька. — Я тоже буду учителем.
— Ну и будь — мне-то что...
— На, смотри, — нехотя разрешил Венька.
В коробках, разгороженных картонками на клеточки, в вате лежали мушки, жучки.
— Я тебе сейчас бабочек принесу, — сказала Лидка.
— Давай. Ты беги, а я буду изучать животный мир.
— Разве бывает мир птичий, травяной, животный?
— Бывает.
— Тогда какой будет мир, когда закончится война? — спросила Лидка.
— Тогда будет мир во всем мире.
— Ну да.
— А вот и да! Неси бабочек, — потребовал Венька.
— Мою литовку покараулишь?
— Ладно.
Дома за столом сидела мамка и хлебала груздянку. Перед ней сидела скотница Ленка — полная круглолицая девка-брошенка, с жидкими желтыми кудерьками, выпущенными на виски от косичек, уложенных короной над прямой, но тоже жиденькой челкой.
— Лена, поешь, — предлагала мамка.
— Да нет, я не хочу есть, — отнекивалась Ленка. — Ты, Сима, лучше мне погадай, а?
— Да я ж тебе недавно гадала.
— Мамк, я за бабочками... Я там сено кошу.
— Коси. — сказала мамка, не удивившись.
— Сима, ну погадай, а?.. Долго ли...
— О чем опять?
— Буду ли я жить семейной жистью в этом месяце?
— Тьфу ты господи! — засмеялась мамка. — Да и к цыганке ходить не надо — сама ведь знаешь...
— Ну, Сим...
— Иди ты, Ленка, к чертям! Ой, ой, господи — уморила!..
Лидка нашла коробочки и выбежала.
— Лидк, а Лидк! Постой! — крикнула мамка.
— Ну, стою! — отозвалась Лидка.
— Поешь груздянки...
— Потом я. Мне некогда — я сено кошу...
— Вот, — подбежала Лидка к Веньке, внимательно разглядывающему что-то на земле через лупу.
— А, это ты...
— Дай разок глянуть, а?
— Спугнешь еще.
— Это кого?
— Я изучаю муравья...
— Да я тихонечко — только разик...
— Ну ладно уж — на. Только быстрее, а то мне надо отнести коробки домой и еще вернуться... А это кто засушивал? — спросил Венька, разглядывая бабочек.
— Маня.
— Скажи ей, что бабочки редкие. У меня таких нет.
— Ладно, скажу, — пообещала Лидка, разглядев в лупу усы муравья. И, не найдя для себя ничего интересного в этом муравье, подняла литовку и пошла косить.
Но косить ей пришлось недолго. По тропинке со стороны элеватора пришел парнишка-цыган и отобрал у Лидки литовку.
Сквозь слезы она стращала цыганенка, что пожалуется Кольке, кричала, звала мамку. А он бежал и бежал в степь. И она ревела и бежала следом, пока видела его красную рубаху. И потом, когда и рубаху уж не было видно, все равно бежала не зная куда. Так, как эту литовку, ей ничего жалко не было. И такого горя не было. Она упала без сил на землю далеко за элеватором и долго еще выдирала со злости вокруг себя траву-конотопку и ревела.
А потом, всхлипывая и вздрагивая, долго возвращалась домой.
* * *Осенью Лидка распорола ржавым гвоздем ногу. По первому льду, катаясь на Фишкиных коньках, провалилась под лед. Зимой в холода и бездорожье она угорела от «буржуйки», которую топили кизяком, и Лидку еле откатали в снегу. Той же зимой отвалялась она две недели на полатях с корью. Весной подхватила воспаление легких. После наводнения чуть не утонула — перевернулся на середине Тобола паром. А спаслась на мешке с диким луком.
Остервенело дралась с уличными мальчишками, потому что сама била и была крепко бита.
Соседи все чаще приходили к Лидкиной матери, кричали:
— ...Это опять, наверно, твой звереныш по огородам шарит? Гляди. Ох, когда-нибудь скараулим да и вилами ткнем али стрельнем. Ей-бо!..
— ...Это не твоя ли у нас окна высадила?..
— Сима, мельничиха собирается в суд подавать, — предостерегали сочувствующие. — Говорят, твоя Лидка им за Рыжего Вовку ворота дегтем вымазала и баню подожгла...
— ...Говорят, золотые часы у директора маслозавода из кабинета пропали...
— ...Говорят, какая-то шайка у бабки-травознайки избу обчистила — будто бы золото искали... Бабку паралич разбил. Не твоя ли?
— ...Говорят, на сберкассу нападение было. Сторожа укокошили... Твоя-то дома ли была ночесь?..
Говорят, говорят, говорят...
А Лидка всего только раз, перед концом войны, когда была закрыта на ремонт библиотека, украла стопку книг. Отковыряла в раме замазку, отогнула гвозди и зацапала все книжечки, что лежали на окне. Да и в тех после, перечитав дважды «Войну и мир», «Воскресение», «Мои университеты», подклеила все странички да и подкинула их на крыльцо к приходу библиотекарши.
А перед самым концом войны мамка продала избу.
* * *Видимо, я сидела в этом сквере очень долго и вид, наверное, у меня был не очень нормальный, если вдруг подошел молоденький милиционер и спросил:
— Может быть, вам нужна помощь?
— Спасибо! — сказала я.
— Извините! — смущенно сказал милиционер и вежливо козырнул.
Пришлось встать. Я шла по улице и удивленно думала о том, что прошло почти двадцать пять лет, что я ни разу не побывала там, в своем детстве, что ни разу не вспомнила, не поинтересовалась, как, что и где они, мои друзья: Колька, Маня, Вовка Рыжий и Фишка... Ни разу...
Что это? Боязнь ворошить старое или вдруг с годами появившаяся черствость? Кто знает.
Солнце уже садилось, а мне предстояло зайти к заслуженной учительнице и сказать, что передача, которую я готовила о ней, будет по телевидению в четверг, в двадцать один пятнадцать.
А потом позвоню домой. Маме. Я скажу ей, что скоро приду. Мы живем с ней вдвоем. Вечерами она сидит у телефона — ждет. Ждет, когда я позвоню и скажу, во сколько приду.
И я приду, поднимусь на третий этаж. Нажму кнопку звонка и, тая дыхание, прислушаюсь к шаркающим шагам. Ноги у мамы совсем распухли, и глаза почти ничего не видят. Я замру и скажу... Скажу в открытую дверь:
— Мамк, добрый вечер! Это я...
Такая длинная ночь
Километр первый
Это был первый километровый столб, у которого она остановилась. Слева, внизу, темной гривой тянулся лес, и там, под насыпью, за придорожными кустами и дуроломными травами, тоненько журчал родник. Справа серый, рыхлый туман затоплял глубокий распадок, окутывая лес сыростью, ластился к подножиям гор, взбирался все выше и выше. А впереди густилась темнота, в которую утекали смутно голубеющие рельсы, и был там тот, в палатке на маленьком островке, к кому она шла, — несла свое неразумное сердце.