Африка - Растко Петрович

о чём эта песня и какой у неё смысл, – все смеются, и они, и их старшие братья, которые подошли к нам и сейчас рассаживаются вокруг меня. Когда я требую, чтобы мне объяснили, какие всё же у этой песни слова, они отвечают: «А вот такие!» и заводят её снова. – «Это песня о любви?» Громкий смех: «Да!» Спрашиваю, танцуют ли они под эту песню; мне отвечают – да, танцуют, в масках, причём только в дневное время и только в определённые дни.

Африканская ритуальная маска из коллекции Р. Петровича

Старшие вызвались показать мне священные маски. Их выносит из хижины юноша, укутанный в какое-то тряпьё. Четыре восхитительные тяжёлые деревянные маски, изжелта-чёрные. Пожалуй, самые красивые маски бауле30, которые я когда-либо видел. Продолжением одной из них являются две фигуры – мужская и женская, половые органы которых прикрыты лоскутками. На вид она явно очень древняя. Другая – с рельефным рисунком, имитирующим татуировку, скалящаяся, увенчанная витыми рогами. После настойчивых уговоров они соглашаются уступить их мне, но просят двести пятьдесят франков. Я предлагаю сто пятьдесят, они соглашаются, я плачý, но тут приходит ещё некто, что-то им говорит, и они опять требуют прежнюю цену. Я чувствую, что ценность этих масок гораздо выше, даже в самой Африке, но меня сердит, что они задирают цену не потому, что это, по их мнению, драгоценность, а просто чтобы «содрать» с меня побольше (двести пятьдесят франков для деревни – сумма огромная). Я возвращаю маски, решив про себя дать им запрошенную сумму завтра утром, перед отъездом. Слишком поддался дурацкой страсти к торгу.

Чуть позже начинаются танцы – такие же, как и в большой Монге, только здесь они проходят под крышей в просторной постройке. Вокруг неё и у входа толпится множество негров, наблюдающих за танцующими либо через дверь, либо сквозь дырки в стенах. Когда же и я решаю подойти поближе и пересекаю небольшую лужайку, чтобы сократить путь, в носки мои набивается целая туча каких-то насекомых, и они тут же кусают меня за ноги – сильно, злобно, больно, почти как осы. Я бросаюсь домой и только там мне удаётся рассмотреть, что это обычные крылатые муравьи; это они способны прогрызть и сглодать все, кроме дерева и железа, это они строят красные муравейники, твёрдые как цемент, высотой в четыре-пять метров, живописные, как готические соборы; это они являются излюбленным лакомством африканских змей.

Мой бой выходит из дома и, прежде чем лечь, поёт, обратив лицо к луне.

Первая ночь на походной постели: голый, мокрый, как если бы только сейчас из ванны, под москитной сеткой, вобравшей в себя всю пыль магазина, в котором я её приобрёл. На рассвете выхожу из хижины – верхушки деревьев и холмов окутывает дымка. Клочья странного горячего марева, рассыпанные по ясной голубизне лесного утра, на фоне которой каждый листок выглядит резным, а скромный щебет колибри звучит оглушительно. Скатываясь с ветвей, с листьев, с тростниковой кровли, ливнем барабанит по земле роса. Убедиться в том, что дождя нет и не было, можно лишь попав на открытое пространство.

Рядом с моей кроватью, смежив веки, лежит ящерица, которую я накануне перед сном вытряхнул из спального мешка, теперь она мертва. Синяя, с жёлтыми лапами и лягушачьей головой. Безвременная смерть, окутанная мистикой!

Моюсь, стоя в брезентовом тазу и поливая себя из такого же ведра. Все эти вещи, изобретённые для путешественников и кажущиеся столь чудными, становятся вполне применимыми и непременными, как только прислуга избавляет вас от необходимости запасаться ими самому, к тому же ничего другого под рукой и нет. Одно только то, что вчера мы нечаянно утопили ложки в лагуне, доставило массу досадных мелких неудобств. Нет-нет да и вспомню, как я в детстве мечтал отправиться в эти края, совсем без подготовки, без каких-либо приспособлений, делить с дикарями их пищу и плоды, спать на ветвях! Я не мог и предположить, как плотно населена эта земля – не столько рептилиями, сколько муравьями, а ветви расположены высоко, они неудобны и узловаты либо коротки и непрочны, да и всё пространство полно комаров и мух цеце; к тому же туземцы едят нечто, напоминающее старинные толстые сальные свечи, это какая-то смесь всего, чем мы брезгуем, а то, что нам по вкусу, часто бывает сомнительной чистоты, и здесь лучше не пить воду и не есть фруктов, если они вам незнакомы, ибо то, что переварит желудок негра, для белого может стать отравой; и как же здесь жарко, влажно, опасно! А может быть, я обо всём этом и догадывался, но детское воображение превращало невзгоды в увлекательнейшее приключение, каковым и является эта поездка.

Дивный полёт ярких птиц.

Подходит староста деревни – он желает составить мне компанию, прежде чем наступит пора спускаться к реке. Я боюсь опоздать и решительно обрываю разговор: надо идти. По пути вы встречаем вождя Монги, пешком пришедшего из своей деревни, чтобы преподнести мне в подарок три белых птичьих яйца; отдариваясь, даю ему десять франков. Парней, у которых я вчера выторговывал маски, нет: ушли в поля, и никто не знает, где их искать и когда они вернутся, – может, к вечеру, а может, через день-два.

Спускаемся к реке, чтобы сесть в лодку, на которой я вчера прибыл на Комоэ, и которая, как было договорено, теперь должна была проходить мимо и меня забрать. Велено было ждать на берегу в восемь. Сам староста уже на заре послал на берег человека – её высматривать. Когда мы спускались к реке, было около половины восьмого. На полпути нас останавливает один из моих носильщиков: он как раз возвращается с берега, чтобы сообщить мне, что лодка уже проплыла. Почему раньше времени, почему не подождали? Какое же это тяжкое и бесполезное дело – объясняться с неграми!

Придётся ждать до завтра. Встреча с Вюйе до его отъезда на плантации отпадает. Однако старосте удаётся выяснить, что богатый крестьянин, владелец собственной лодки, на которой он якобы возит бананы, готов дать её мне напрокат. Час уходит на то, чтобы договориться и привести судно, не работавшее месяцами, в рабочее состояние.

Даю двести пятьдесят франков сверху только за то, чтобы эта лодка на всякий случай была у меня в распоряжении ещё денёк – там, куда я приплыву. И покидаю этот край, безусловно, самый чудесный в мире из тех, которыми я, помнится, грезил сызмальства; мне горько и противно, что я так обманулся.

Застаю Вюйе