Марчук Год демонов - Неизвестно

— Кто тебе мешает улучшить? Сколько партийных нахлебников получи­ли по второму разу.

— Жду. Шеф обещал ускорить.

— Обидно. Ты не понимаешь, что значит жить в центре. Ты не минча­нин. Когда ты в командировке, я холодею от страха, возвращаясь с концертов домой, — ей хотелось, чтобы он посочувствовал.

— Постараюсь меньше бывать в отлучках. Надо уметь временно подчи­няться обстоятельствам. Давай спать.

— Это твое новое кредо? Раньше слышала от тебя противоположное.

— В какой-то степени. Я ничем и никому не хочу быть обязан. У журна­листа имя до тех пор, пока он независим, а независимость — гарант моего жизнелюбия и вдохновения.

— Неужели ты уверен, что мощный партаппарат не подчинит тебя своей власти? Вон, кающиеся ныне международники, борцы за мир не тебе чета, а как раболепствовали...

— Партия теперь меняет стратегию. Да и я не рядовой клерк. Переждем безвременье... меня не оставляет предчувствие, что мы уедем с дипломатиче­ской миссией в Нью-Йорк.

— Свежо предание...

— В последние годы ты меня почему-то особенно недооцениваешь.

— Между прочим, в этом мы с тобой квиты. Ты влюблен исключительно в себя и в свое творчество. Ты почти превратил меня в рабочую лошадку, ограни­чив мое творчество кухней, которая у меня уже ассоциируется с тюрьмой.

— Разве я не был добр к тебе?

— Не говори этих слов, не люблю. Это чужие слова. Так Сталин сказал у гроба Аллилуевой. Ты добр, может быть, но тогда, когда это тебе выгодно. Не могу здесь спать. Пойду в ту комнату, — она взяла свою подушку, одеяло.

— Хорошо. Иди.

— Ты, конечно, рад.

Через минут десять-пятнадцать он пошел следом за ней в комнату Арте­ма, сел на тахту, гладил ее плечо, спину.

— Не обижайся. Ты талантлива, умна, горда, — говорил он с натужной теплотой в голосе, уставившись глазами в старый ковер на полу.

— Не трогай меня. Все это ложь. Все слова, движения. Ты умеешь тонко притворяться, но я чувствую ложь. Выключи свет. Я устала... от всего устала, даже кажется, устала жить.

Он выключил свет и без тени сожаления вернулся на свой диван, накрыв­шись вместо одеяла большой желтой махровой простыней. Он думал об Олесе; ему хотелось услышать ее голос. Завтра же после поездки на завод холодильников (там запускали в производство новую модель) он встретит ее у входа в клинику. Без звонка, сюрпризом. Мысли о деле Николая Иванови­ча отошли на второй план. Прежний азарт, нетерпение, негодование, напор, желание «закрыть проблему» в течение трех-пяти дней угасли.

ІІІ

Олеся Якунина отца своего, прославленного партизана, героя войны, име­нем которого названа школа в его родной деревне, не помнила. Ей было три года, когда он умер от старых ран на руках у жены и старшей дочери Катери­ны. Уже после его смерти, благодаря стараниям друзей-партизан, семья быв­шего командира переехала из временного барака в центр, в двухкомнатную солнечную квартиру в трехэтажном кирпичном доме. В этом доме, у подъезда которого рос куст цветов, в простонародье называемых «сердце», счастливо прошли детство и юность пытливой и послушной девушки. Мать осталась верной мужу; второй раз замуж не пошла. Работая в военкомате, она ценила и воспитывала в дочерях чувство дисциплины, ответственности и заботы друг о друге. Катерина удивляла самостоятельностью, уравновешенностью. Она блестяще окончила политехнический институт и осталась в «альма-матер» преподавать, готовясь защитить диссертацию, однако помешали ей раннее замужество и рождение сына.

Появление в доме чужого мужчины не могло разрушить этот трой­ственный «союз императриц». Олеся медицинский институт выбрала сама, потому как туда поступал Он, парень из параллельного «Б» класса, которого она тайно боготворила. Случилось им через два года на уборке картошки в Витебской области оказаться рядом, в соседних деревенских хатах. Работали студенты в охотку, хоть и тяжело, но добросовестно. Конец сентября, тем­ные холодные ночи, а все молодой крови не помеха. Брали корзину красного портвейна, разводили у редкого леска костер и под звуки гитары балдели до полуночи. Закусывали печеной картошкой, хлебом с солью да сигаретой. Она и не заметила, как осталась с ним у огня одна. Остальные незаметно парами рассыпались за кусты. Тревоги на душе не было. Не чужой. Ночь, безлюдье, догорающий костер — все это способствовало его смелости, подогретой вином. Он без слов хищно навалился всем телом на хрупкую Олесю и, целуя в шею, принялся стягивать с нее спортивные брюки. Испуганная, она начала сопротивляться, отталкивая его, стараясь высвободиться из рук-клещей. Бес­полезно. Оставалось последнее — звать на помощь. И она громко, истерично закричала. Голос «уперся» в глухую стену елок да сосен. Она теряла послед­ние силы. Что-то все же заставило его опомниться.

— Не ори, дура! — фыркнул он. — Нужна ты мне. Вопит, как недорезан­ный поросенок. Разве я тебе не нравлюсь?

— Нет, — зло ответила Олеся неправду.— Ну и ходи целкой до тридцати. Тебя за твое дурачество, закомплексо­ванность никто замуж не возьмет.

Он схватил бутылку с оставшимся на дне вином, запрокинув голову, вылил себе в рот, бросил бутылку в костер, встал и пошел в сторону деревни. Она, не дожидаясь остальных и не теряя его из виду, но и не приближаясь к нему, осторожно пошла следом.

Этот случай остался между ними. Будучи во всем откровенной с сестрою, даже от нее она все утаила. Удивительное дело — переменчивость, уже через две недели она готова была его простить и простила, с обидой наблюдая, как он ухлестывает за дочерью профессора. Тоска ее не грызла. Общитель­ная, непосредственная, что, впрочем, свойственно молодости, она решила серьезно заняться волейболом. Слава баскетболистов РТИ набирала раз­мах. Тренерша — оборотистая бабенка — взялась создать на базе института первоклассную команду. Тренировались упорно, до отупения. На полдороге к заслуженной известности Якунина неожиданно для всех оставила коман­ду. Был веский и убедительный повод: мать перенесла инфаркт, но была и другая, личная, скрытая причина. Разбитная тренерша, приласкав девушек, воспитывала из них что-то вроде девиц легкого поведения, превратив свою двухкомнатную квартиру в этакий микробордельчик. Якуниной «изысканные манеры» были не по душе. Она одной из первых раскусила планы тренерши и простилась со спортом. Уютно, свободно, безопасно она чувствовала себя только в семье, в которой, мужественно сражаясь с хроническим бездене­жьем, жили любовью и нежной заботой друг о друге. К слову, когда она уже работала в клинике и родила первую дочь, было в ее жизни одно мимолетное «искушение», вернее, комическое подобие его. На троллейбусной остановке он — высокий, статный, с сонными глазами — поинтересовался «как про­ехать в аэропорт». Она со свойственной ей игривой любезностью подсказала номер троллейбусного маршрута, указав остановку на противоположной стороне проспекта. Неожиданно он поехал вместе с ней, представился вул­канологом. Теперь уже его внимание (опаздывал в аэропорт, а проехал с нею целых пять остановок), таинственная профессия заинтересовали ее. Она при­няла предложение и пришла на безобидную, как ей думалось, встречу. Гуляли по набережной Свислочи. Путано и невнятно он, грациозно поддерживая ее под руку, говорил о сопках и вулканах Камчатки, часто переводя разговор на рестораны городов Дальнего Востока. Он, очевидно, долго просидел взапер­ти, соскучился по женскому телу. Усыпил бдительность, легко поцеловал ее в губы, которые она тотчас вытерла рукой. Это ему не понравилось. Да и она держалась напряженно. Поскучали еще минут двадцать и разошлись. Она оставила ему номер своего рабочего телефона. Исчез. Не звонил. Тогда ее еще не угнетало семейное однообразие.

Психологический надлом произошел после смерти матери, которая не перенесла третьего инфаркта. На всю жизнь запомнились прощальные слова самого дорогого человека: «Не смогла я полюбить твоего мужа, извини. Не такого тебе желала. Недостоин он тебя. Держи семью... такая твоя доля. Будь внимательна в жизни... »

К сорока годам она поддалась упадническим настроениям, считая, что золотая пора жизни миновала, не подозревая, что носит в себе огромную потребность любить. Любомир нес ей вместе с тремя первыми астрами разоча­рование: он раздумал писать очерк о ее буднях и праздниках. Видя в ней неор­динарного человека, он передумал лепить с нее модель типичного советского героя. Он боялся разочароваться, познакомившись с ее работой, вехами биогра­фии — ведь абсолютное откровение исключено. Его фантазия уже дорисовыва­ла ее образ. Сам был неординарным. Когда все начали зачитываться Маркесом, Пикулем, Паскалем, он умышленно цитировал максимы менее известного Люка Вовенарга. Он понял, то «найденное им сокровище» ему не хочется выставлять на всеобщее обозрение. Кажется, она ему понравилась: внешностью, голосом, синью в распахнутых глазах, движениями рук, походкой. Когда человек не видит недостатков в женщине, он начинает влюбляться в нее. Вот она идет, еще не видя его. Усталая, отрешенная. Но сколько в ней притягательной колдовской женственности. Не всем дано распознать, не всем. Его появление она встретила вежливо, но без особого восторга. Он побледнел.