Марчук Год демонов - Неизвестно

— Боюсь, не осилю, уж больно обильный материал.

— Давай, иронизируй. Погляжу через год-два, когда я буду ездить на мер­седесе, как ты запоешь. Хочешь на спор?

— Верю. Вольдемар, разве я когда-нибудь сомневался в твоих способ­ностях?

— Думаешь, деградирует, потеряет профессионализм? Безграничное поле для фантазии. Вот одни объявления о знакомствах. Чехов растерялся бы. Из-под моего пера должны выходить такие перлы, чтобы дышащий на ладан старикан, прочитав брачное объявление, крик души, откликнулся на сексуаль­ный зов и, можно сказать, из гроба, на всех парах вперед, к той единственной, о которой мечтал все последние пятьдесят лет. Вот оно, мое перо. Образчик послушай: «Отзовись! О, мой единственный, самый длинный, нежный, силь­ный! Это я, твоя Прекрасная Тамара. Мне надоело одиночество, ты приди, и я буду только твоя». «Доброжелательная, голубоглазая, играю на скрипке, гитаре, пианино. Познакомлюсь с порядочным мужчиной без алиментов, с образованием не ниже средней школы. Не склонна к полноте. Вкусно готов­лю. Умею ждать». А вот текст клиента: «Природой не обижен. Интеллигент до мозга костей. Ищу покровительницу яркую, эффектную, сексуально-агрес­сивную, мечтающую о нетрадиционных формах сексуального общения. Хочу быть в полном сексуальном подчинении. Скромных прошу не писать». Таких объявлений у меня пойдут сотни, тысячи.

— Допустим, просветил ты всех — от вахтера до шахтера. Дальше что?

— Наивный, по второму кругу. Детишки ведь подрастают. Диалектика жизни. Для нас старое, для них новое. Только вчера до полночи сидел, теперь мало отдыхаю, горю весь: закончил интервью с нудистом. Фанат. Семьдесят пять, а тело как у йога. Километров пять идет по берегу, находит укромное место, оголяется, очищает тело и разум от вредной энергии, роднится с при­родой. Его травили и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе. Выстоял. Хитер, бестия. Вместо плавок для конспирации сделал вокруг татуировку: все в овощах, фруктах, на ягодицах — виноград, а посредине огурчик. Остроум­но. Редко кто мог заподозрить, что он голый, сейчас боится глазастых прора­бов перестройки. Он был известным натурщиком в театрально-художествен­ном институте. Изображал партийных работников, сталеваров, космонавтов. Скафандр на голову и сидит. Если бы не склероз, он и по сей день позировал бы. Болезнь подвела. Как сидел однажды, так в одной татуировке и пошел по улице, сел в троллейбус, приехал домой и вспомнил, что одежду забыл в ауди­тории. Пришлось вернуться. Это подвиг. Это для книги рекордов. О нем дис­сертацию писать можно. А ты думаешь, оскудели мы на личностей, не героев дня? Замечаю, что народ почему-то звереет, как во времена раскулачивания. В борьбе за власть общаются в основном посредством ненависти. Разве не благородна моя миссия: обратить ненависть в любовь?

Любомир, стараясь вникнуть в путаную связь слов, слушал очень внима­тельно, подчас подавляя смех. Не понимал: эйфория это маньяка, искреннее ли желание помочь людям, деградация духа, просто легкий способ разбогатеть за полгода, отчаяние, протест, патология, хитрая приманка для вербовки про­ституток? Что? Опьянение свободой? В голове все перемешалось, и он не мог определить истинной цели задуманного Вовиком Лапшой, который ошеломил и утомил его. Пора и свои дела решать, пока новоявленный миссионер не откопал очередной опус: «О влиянии лунного света на загробную жизнь импо­тента». Вроде до сорока он не страдал комплексом неполноценности. Втайне, может, и завидовал удачливым красавцам, потому как сам успехом у женщин не пользовался. Ему было достаточно быть себе на уме, неглупым, оставаясь всегда в тени. Принципиальный женоненавистник с «философским» подходом, он выливал в своих фельетонах пуды грязи на женскую половину человечества. И вот неожиданный крен, возвышение женщин и женского тела.

— Теперь слушаю тебя. Чем обязан? — Вовик решил передохнуть, заку­ривая третью сигарету.

— Хотелось бы тет-а-тет.

— Сделаем. Птички мои безголосые, еще бы кофейку.

Девушки нерешительно взяли со стола термос.

— Понял, — Вовик достал из нагрудного кармана джинсовой курточки три рубля.

— Мне нужна твоя помощь. Помнится, у тебя была пассия из Института экономики. Не мог бы ты познакомить меня поближе?

— В двух словах исходную обрисуй, — попросил Вовик.

— Я пообещал одному незаслуженно обиженному ветерану помочь вос­становиться в партийной организации этого института. Твоя бы дама пролила свет на атмосферу.

— Как ты сказал? Помочь вернуться в партию? Вот образчик идиота совдепии. Сейчас из партии уже активно выходят, как крысы с корабля бегут, тысячи и миллионы, а ему свербит вернуться.

— Каждому свое.

— Если затуманят голову идеями — то это надолго. Ты знаешь... я пас, не смогу помочь в этой грандиозной акции. К моей бывшей вернулся из тюрьмы муж. Он сидел по мокрому делу, пришил одного. Он дебил. Ревнует, как три Отелло, вместе взятых. Мой тебе совет — обойди стороной. Сторожит ее... в замочную скважину подглядывает. Накрыть хочет. Она сама в ужасе. Боится с мужиком заговорить. Ему невтерпеж найти того, с кем она спала в его отсут­ствие. Не ходи. Я видел его глаза. Клинический случай Ламброзо. Впрочем, есть выход. Позвони.

— Нет. Это не телефонный разговор.

— Что там тебе уж такого тайного эта пешка может рассказать? Есть у нее там любовник. Она и меня за счет института возила в Крым, якобы к партнерам по внедрению научных разработок, так называемых хоздоговоров. Катаются, кто в милости у ректора, по всему Союзу: от Тихого океана до Балтийского моря.

— Ладно. Коли так, будем искать другие пути.

— Я бы помог, ей-богу. Секс — это высота, но жизнь дороже. Боюсь свя­зываться с больными. Ты волк опытный в этих делах, обойдешься и без нее. Впрочем, вот тебе номер ее телефона и фамилия, но при условии... не упо­минай моего имени.

Любомир не взял листок с телефоном, пообещав ходатайствовать по делу Вовика в исполкоме. Покинул душные и грязные апартаменты новоиспечен­ного бизнесмена. Водитель служебной машины, выходец из деревни, кряжи­стый, пузатенький Фомич не скрывал обеспокоенности.

— Я ужэ, Грыгорьевич, хотел вас шукать. Может, случилось што?

— Все в порядке. Нах хауз. Захватим мою половину, сумки с бельем, под­бросишь к прачечной, и распишемся у Бога в ведомости, что день прожит без греха.

Что-то едва уловимое расстроило Любомира. Он не любил, когда дело в самом начале давало осечку. Это было плохим предзнаменованием. Провере­но не один раз.

— Лучше расписываться в ведомости, где выдают наличными. А то мы расписываемся с вами у Бога уже второй год, а повышения зарплаты няма, — соскучился по разговорам водитель.

Фомичу под пятьдесят. У него две дочери, которых он никак не может выдать замуж, и скромная домоседка бухгалтерша-жена, которую он винит в том, что дочери до сих пор без пары. В глазах у Фомича услужливость, дви­жения торопливые, нос боксера. Он читает только «свою» газету и детективы, из которых собрал приличную библиотеку. По субботам ходит к магазину «Букинист» на улице Волгоградской и полдня ждет, выменивает новое чтиво. Ему очень нравится, когда шефы-начальники обращаются с ним запанибрата: «Фомич, давай жми к Дому правительства, к заводу холодильников. Увольне­ние на час». Была у него слабость: любил, успевал крутануть баранку налево, сшибить пятак, червонец. Но чтобы самовольно, без спроса, внаглую — этого себе не позволял. Любомир с Фомичом сразу нашел общий язык, но держал его на расстоянии, очень редко посвящал в перипетии своей личной жизни.

К вечеру воротились очень усталыми, не включили даже телевизор — «третьего члена семьи».

— Когда-нибудь я выберусь из этой чертовой хрущевки, из этого пресквер­ного микрорайона или нет? Или ты мне уготовил житие в этой дыре до смер­ти? — день утомил Камелию, ей надо было излить свою злость-раздражение.

— Ты отлично знаешь, что членам Союза журналистов не положена, в отличие от членов Союза писателей, дополнительная жилая площадь под рабочий кабинет. Мы можем претендовать на улучшение условий: из панель­ного дома в кирпичный.

— Кто тебе мешает улучшить? Сколько партийных нахлебников получи­ли по второму разу.

— Жду. Шеф обещал ускорить.

— Обидно. Ты не понимаешь, что значит жить в центре. Ты не минча­нин. Когда ты в командировке, я холодею от страха, возвращаясь с концертов домой, — ей хотелось, чтобы он посочувствовал.

— Постараюсь меньше бывать в отлучках. Надо уметь временно подчи­няться обстоятельствам. Давай спать.

— Это твое новое кредо? Раньше слышала от тебя противоположное.

— В какой-то степени. Я ничем и никому не хочу быть обязан. У журна­листа имя до тех пор, пока он независим, а независимость — гарант моего жизнелюбия и вдохновения.

— Неужели ты уверен, что мощный партаппарат не подчинит тебя своей власти? Вон, кающиеся ныне международники, борцы за мир не тебе чета, а как раболепствовали...