Рассказы о верном друге - Борис Рябинин

Тундра под ногами

Путь был через тундру.

Собственно, ничего особо сложного или опасного в этом Локотков не видел. Важно было поскорее добежать — и все.

Он так и сделал: припустил с такой скоростью, что Муш вынужден был поспевать за ним вприскочку. Бескрайняя, ровная, пышная в своем летнем убранстве, благоухающая зеленая тундра стелилась под ногами.

Тундра! Она протянулась на тысячи километров, природным нехоженым, неезженым предпольем прикрыв северные окраины советской страны. По ней текут к океану самые могучие реки, по ней проносятся ураганы. Тундра — это северный пояс нашей земли. Суров и дик пейзаж Заполярья. Но всегда ли он таков?

Приходилось ли вам видеть тундру, когда она, пробудившись от долгой зимней спячки, расцветает всеми цветами? Тундра — это не только снег и стужа, пронизывающий ветер и сиреневая полярная ночь, сполохи в небе и угрюмость, дикость, с бедной чахлой растительностью, с пустынным горизонтом… Тундра бывает и совсем другой, хотя такой почему-то никогда не описывают ее.

Летняя тундра — красавица, а для разного мелкого зверья и птицы — просто рай. В тундре летуют многие пернатые. Оттаявшая, она дает им и обильную пищу и материал для постройки гнезд.

В короткие теплые месяцы набирается соками все живущее в тундре. Солнце ходит по кругу над головой и не заходит, лишь чуть склонится к краю земли да пожелтеет слегка к полуночи. День тянется, тянется, и нет ему конца…

— Скорей! Скорей! — стучало в мозгу у Локоткова, и он еще и еще прибавлял шагу, напрягая мускулы до предела.

А вокруг было так хорошо! Цвели желтые полярные маки и северная синюха. Нога ступала по мягким пружинящим ягельникам. Андромеда раскидывала свои восковые листья. В пестром ковре трав проглядывали седой проломник, копеечник и крестовник. Крошечный лютик соседствовал с зубровкой. Тут же росла камнеломка, скромная, незаметная, но способная сокрушить гордые скалы. Вероятно, это она помогла тундре стать тундрой, в союзе со временем раздробив каменистые возвышенности, бывшие здесь некогда, и принизив, сгладив ландшафт. Широколистный иван-чай выделялся фиолетовыми цветками. Наклонившись и разобрав руками, можно было найти черешчатые прикорневые продолговато-овальные листочки: ложечную траву, или арктический «хрен, — драгоценное растение Севера, сохранившее жизнь не одному полярному путешественнику, способное цвести даже в морозы.

И ничто не напоминало о войне. Дикой казалась мысль, что только что на беззащитную зимовку обрушился истребительный шквал артиллерийского огня и дыхание смерти пронеслось вдруг над тундрой…

Зачем война, когда так прекрасна жизнь?

— Скорей, скорей!…

Большая земля! Она и вправду большая. Достаточно попасть в тундру, чтобы сразу наполниться этим ощущением беспредельности, почувствовать особый, волнующий аромат пространства, о котором еще Гумбольдт сказал, что оно может давать чувственное наслаждение.

Но сейчас Локоткову было не до этих умствований. Он торопился, он думал только об одном: сообщить, предупредить, скорей, скорей! Ему казалось, что сейчас во всем мире только он да Муш, да тундра вокруг, и все человеческие судьбы зависят от быстроты его ног…

Это была не первая его с Мушем прогулка в тундру. Но сегодняшняя не походила на предыдущие. Мушу не удавалось даже задержаться и обнюхать землю, чтоб найти след лемминга, юркой полярной мыши, или напасть на местопребывание куропатки, насмешливый хохот которой доносился то с одной стороны, то с другой. Птицы, казалось, тоже понимали, что сегодня Мушу не до них, и поддразнивали его.

Хозяин спешил — спешил и пес. Так уж устроена собака, что душевное состояние человека немедленно передается и ей, точно электризуя ее… А может быть, в ушах Муша еще звучали жалобные вопли Мушты, оплакивавшей своих несчастных щенят. Ведь Муш тоже любил их (родительский инстинкт говорил в нем!); недаром каждое утро являлся в комнату радиста и часами просиживал перед ящиком с дорогим семейством, терпеливо снося разные женские капризы Мушты. Возможно даже, ему нравилось, когда она, ляская зубами, не подпускала его к малышам, как бы говоря: «Ты мужлан, ты груб, неловок, можешь повредить им… Отстань! Куда ты лезешь?!»

Право, это выглядело именно так и очень напоминало супружеские отношения.

А что почувствовал Муш, увидав раненого Бучму, того самого Бучму, что так часто угощал его сладкой телячьей костью или другим лакомством из запасов, которыми до нападения гитлеровцев были в изобилии снабжены зимовщики? Никто из людей не побывал в собачьей шкуре, и, как знать, может быть, у собак много общего с тем, что испытывают и они, высшие творения природы…

Словом, не умея говорить, Муш тем не менее полностью разделял чувства и настроения Локоткова, которого считал своим хозяином, и старался ни на вершок не отставать от него.

Озабоченный Локотков перестал вести даже свой обычный диалог с собакой, который нравился обоим. Ведь разговор тоже требует энергии. А Локотков стремился как можно быстрее сократить расстояние между зимовкой и рыбацким поселком, куда держал путь, пересекая тундру по прямой. И он не очень даже смотрел себе под ноги, считая, что травянисто-мшистая дорога достаточно ровна…

Он забыл, что тундра может быть и коварной. Эх, надо было ему повнимательнее прислушаться к наставлениям Бучмы!…

Травяная западенка

Он вспомнил о них, когда уже было поздно…

Тундра — не асфальт, не поле с васильками. В тундре есть болотца, кочки, скрытые травяным покровом неровности и колдобины, в летнюю пору истинные ловушки для неосторожных ног. В одну из них и угодил Локотков.

Одна нога вдруг провалилась, точно пойманная капканом, другая, занесенная для шага, описала в воздухе полукруг, и Локотков, взмахнув беспомощно руками, рухнул, чуть не подмяв под себя Муша. Пес едва успел отскочить.

— Ой… ох! — только и смог вымолвить Локотков, попытавшись высвободить ногу.

Кое-как, потихоньку-потихоньку, он ее вытащил, попробовал встать и, ойкнув еще раз, снова опустился наземь. Дело ясное: он ее вывихнул. Надо же!

А оставалось уже совсем немного. Вон там, за невысокой плоской возвышенностью, снова открылось бы море с поселком на берегу, затем небольшой спуск с крутогора, и он у цели. Дохромать — не получится: даже приступить не дает. Хоть ползи на четвереньках! Но и тогда дергающая боль заставляла останавливаться после каждого движения. Кричать? Бесполезно. Кто услышит? Хотя тундра здесь и подходила близко к морю, но рыбаки мало интересовались ею: морошка еще не поспела — значит, нету еще и сборщиков.

Локотков осторожно ощупал ногу: «Н-да, чепе».

Эту ногу Локотков подвихнул когда-то еще в детстве, неловко спрыгнув с яблони; с тех пор она не раз подводила его. А травяная западенка так ловко ухватила ее, будто песца, прихлопнутого двумя зубатыми железяками, после чего остается одно из двух: либо отгрызай лапу и уходи на трех, либо отдайся охотнику.

Посидев, чтобы дать утихнуть острой боли, и сделав несколько бесполезных попыток продолжать путь, Локотков расстроенно уставился Мушу в глаза.

— Не могу, понимаешь, Повелитель блох, не могу, дружище! Подломали ходовой механизм… Вот какая история! Что будем делать, а?

Муш вильнул хвостом и вопросительно смотрел на хозяина. Он явно тоже был в затруднении.

Сидя в траве, одну ногу подогнув под подбородок, а другую — пострадавшую — вытянув, Локотков напряженно думал, а перед глазами была уже не зимовка, не товарищи, а рыбацкий поселок, целое побережье, все море. Ведь если рейдер не погнушался их зимовкой, логично ожидать, что он не оставит без внимания и другие советские объекты — на берегу или в открытом море. Его появления никто не ждет, а хуже всего — внезапность.

Сейчас он, Локотков, отвечал за судьбу многих и многих, и потому перед его мысленным взором разворачивались привычные картины мирной трудовой жизни побережья.

Он прямо-таки видел крепкие бревенчатые избы поморского селения, деловитую суету сборов. Нынче — время лова. Рыбаки в тяжеленных и высоченных сапогах-бахилах, в широкополых зюйдвестках, в непромокаемых плащах грузят на карбасы сети, запасы продовольствия — обычное ловецкое имущество. Наступает час прилива, и по «живой воде» караван отчаливает на промысел. Женщины и дети стоят на берегу, машут, а карбасы быстро тают в синей прозрачной дымке. Долго длится лов — не день и не два, многое может случиться за этот срок в водах океана. Против пушки рейдера рыбачьи флотилии безоружны, одного выстрела достаточно, чтобы потопить карбас вместе с людьми и добытым уловом. Не останется и следов. Разве только прибой выкинет потом к берегу обломки, на которых прочтут названия судов.

Да это еще не самое большое несчастье и самая большая потеря. Советские «пахари моря» — траулеры, плавучие базы советских сельдяных промыслов, бороздят воды Северной Атлантики. Это — крупная добыча для морского разбойника. Такую он может не только потопить, но и попытаться привести в свой порт. Сколько семей осиротеет враз, потеряв своих кормильцев… Нет, нет, нельзя допустить этого!