Искалеченная - Хади

Я делала это нечасто, поскольку звонить было дорого, но, отправляя почтовый перевод, не смогла сопротивляться желанию поговорить с мамой. После приветствий, длинных, как обычно, новостей об ее внучке, обо мне (вот почему звонки такие дорогие) я объявила ей новость:

– Мама, я отправила немного денег, займись установкой крана в доме!

– Да пошлет тебе Бог еще…

Молитва мамы всегда одна и та же, когда она получает помощь от своей дочери. Сегодня Бог дал мне только на кран, но это лишь начало…

Когда кран был установлен, я получила письмо от всей семьи, в котором каждый со мной здоровался, что заняло половину письма. Наконец интересная новость: «Кран появился, у нас есть вода».

Я разделила свою месячную зарплату на три части: одну на кран для мамы, вторую и третью – моим тетям и дедушке.

Неделей позже в письме моего дедушки было: «Здравствуй, здесь у семьи все в порядке, я надеюсь, что и у тебя все хорошо. Спасибо, Господи, я получил деньги. Спасибо большое. Пусть Бог даст тебе длинную жизнь и хорошее здоровье и даст тебе больше, чем есть сегодня».

Перевод этого благословения: если Бог не поможет тебе и в дальнейшем, ты больше не сможешь поддержать нас.

Младшие сестры рассказали мне, что, когда кран был установлен, мама, с привычной для нее добротой, пригласила соседей, чтобы полюбоваться на него, и позволила каждому наполнить таз.

Папа протестовал:

– Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Кто будет в конце месяца платить по счетам?

– Бог всемогущ.

Я продолжаю учиться шитью, Николь все еще помогает мне. И я рожаю вторую замечательную девочку Кинэ, которая весит при рождении почти четыре килограмма. На этот раз у меня было еще больше разрывов, и я очень страдала.

Мы живем в одной комнате, теперь с двумя колыбельками, большой кроватью и шкафом. Муне было только десять месяцев, когда родилась ее сестра. В это время одна кузина из моей семьи приехала в Париж из сенегальской деревни, женщина из касты кузнецов. Она жила на одной из парижских окраин и иногда приходила навестить меня. Она намного старше, но мы хорошо ладим.

В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году мне только девятнадцать лет, а я беременна в третий раз. Моя первая дочка родилась в семьдесят шестом, вторая – в семьдесят седьмом, а третья родится в семьдесят восьмом.

В центре охраны материнства и детства женщина-врач, француженка, педиатр, которую я теперь хорошо знаю, восклицает:

– Вы приезжаете во Францию и рожаете каждый год! Как вы собираетесь покончить с этим?

Но она еще не знала, в каких условиях я жила. Две колыбели, и скоро будет третья, в одной комнате, с семейной кроватью посередине, отделяющей нас занавеской. В доме моего дедушки или у родителей быт детей и женщин был намного лучше организован.

И, как следствие, я заболеваю в период третьей беременности и оказываюсь в больнице. Я часто болею в то время, страдаю от мигреней. Но врачи не находят ничего особенного. Вероятно, депрессия. Я просто измотана, но отдаю себе в этом отчет.

Обычно, если я в больнице, социальный работник отправляет мне помощь на дом. Но на этот раз моя кузина из касты кузнецов, часто приезжающая из своей родной деревни, предлагает мне взять моих малышек к себе. Муне два года, Кинэ – восемнадцать месяцев.

– Не волнуйся, я займусь детьми.

Она смотрит за ними в течение пятнадцати дней и дважды навещает меня в больнице с моим мужем и дочками. Однажды после обеда она сообщает мне:

– Я «вырезала» твоих девочек, покуда они еще маленькие. Когда они поедут в Африку, будут гораздо старше. Лучше сделать это сейчас.

Единственное, что я смогла сказать той женщине:

– Ты сделала это?

Я не рассердилась, не дала ей пощечину. Я приняла то, что совершила кузина, поскольку она – представитель касты кузнецов и член моей семьи – сделала то, что, по ее мнению, было ее долгом. Для нее это не являлось проблемой. «Вырезание» моих девочек, сделанное ее стараниями, входило в рамки наших семейных отношений. Если бы я сама решила, что обряд состоится во Франции, то позвала бы ее в любом случае, но тогда совершенно об этом не думала и даже забыла о собственном «вырезании». Я не отдавала себе отчета в том, что, следуя традициям, участвую в варварском обычае, как говорили у нас волофы.

Всю ночь я думала о том, что произошло. Утром, обмывая детей, я посмотрела. Там уже был шрам. Будучи африканкой и пережив то же «очищение», я лишь сказала себе, что в любом случае моим детям предстояло через это пройти. Если бы кузина не совершила обряд, я должна была осуществить его позднее в Африке, и тогда, она права, боль и душевные страдания были бы гораздо значительнее.

В декабре тысяча девятьсот семьдесят восьмого года родилась моя третья дочка Аби, я согласилась на то, чтобы кузина «вырезала» и ее, в то время как ребенку был едва месяц. И как все матери, я не могла на это смотреть и вышла за порог. Я слышала плач, но, очевидно, боль все-таки была не сравнима с той, что испытала я в семь лет. Потом я хотела ухаживать за дочкой, но мне было страшно к ней прикасаться, я боялась сделать ей больно, и кузина целую неделю заботилась о ней.

Я не задавала себе вопросов, к сожалению, и тогда, когда несколько месяцев спустя, в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, французская пресса подняла шум из-за смерти маленькой малийки, «вырезанной» во Франции.

Кузина из касты кузнецов сообщила мне:

– Больше я никогда не буду «вырезать» девочек, кончено!

Она не объяснила, как относилась к обряду – хорошо или плохо, – просто сказала: «Больше никогда…» И вскоре покинула Францию.

Если бы я услышала во Франции разговоры о «вырезании» раньше, то ни за что не подвергла бы дочерей страшной экзекуции. Но, несмотря на информационные кампании, традиция оказалась очень живуча. Во время визита в Африку я слышала, как мама говорила по поводу девочек, которые были там на каникулах:

– Надо бы «вырезать» малышек!

Мой брат учился тогда на врача, это было в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, и он заявил жестко:

– Во всяком случае, не прикасайтесь к моей дочери! Не трогайте ее! Ту, кто попытается сделать это, я отправлю в тюрьму.

Никто всерьез не воспринял его слова, мы даже шутили над угрозой тюрьмы, казавшейся нам чрезмерной.

Но, по странному стечению обстоятельств, мамы «забыли» о его дочке Аве.

Во время другого путешествия в тысяча девятьсот девяносто девятом году я приехала в родную деревню и встретилась на дороге с кузиной, «вырезавшей» моих дочерей. На этот раз она говорила со мной откровенно:

– Я видела тебя по телевизору, когда была в Дакаре. Я видела, как ты борешься против «вырезания». Я больше не живу во Франции, но если я была бы там, то поддержала тебя. Мы поняли, что обряд не имеет отношения к нашей религии и нужно положить конец дикости. Даже мы в деревне знаем, что это плохо для здоровья и много наших женщин бесплодны или теряют детей при родах. Сейчас есть ассоциации, которые информируют нас.

Закон, запрещающий «вырезание», появился в Сенегале в тысяча девятьсот девяносто девятом году.

Я никогда не испытывала к кузине ненависти. Если кого и винить, то только себя. Я должна попросить прощения у своих детей. Но ничего нельзя вернуть. Никто во Франции не знал тогда, что такая практика существовала и все маленькие африканские девочки подверглись «вырезанию» между тысяча девятьсот семьдесят пятым и восемьдесят вторым годами. Только в восемьдесят втором, после смерти маленькой девочки и суда над женщиной, «вырезавшей» ее, произошло настоящее возмущение общественного мнения. Это время создания ГАМС (Организации за отмену половых увечий), ассоциации, созданной педиатрами и африканскими женщинами для проведения разъяснительной работы в центрах материнства и детства. Мне исполнилось двадцать лет в семьдесят девятом году. Я начала задумываться, но еще не занимала активной позиции. Мне предстояло очень многое сделать в надежде, что однажды я буду настоящим борцом. Я не могла больше вынести своего существования, мне нужны были передышка, отдых, время подумать о том, чтобы стать кем-то другим, кроме куска дерева в постели для служения мужу. Я сказала ему, что хотела бы поехать в Сенегал к своей семье и набраться сил. Иначе бы я снова оказалась в больнице. Он не возражал.

Отъезд и возвращение

Февраль тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Я приезжаю в Дакар к четырем утра с тремя детьми. Самой младшей лишь два месяца. Отец встречает меня в аэропорту.

Мы всегда были близки с ним, возможно потому, что он не жил с нами постоянно. В детстве я вела себя как мальчишка, и мать наказывала меня время от времени. Но когда папа был дома, то всегда заступался за меня. Я быстро поняла этот порядок вещей и вела себя послушно до его прихода, после чего могла делать что хотела, будучи под его защитой.

Баба – так мы называли папу – никого никогда не бил, я его всегда обожала. Помимо дедушки, которого все внуки уважали, папа был мне примером настоящего мужчины, человеком справедливым и добрым.