Искалеченная - Хади

– Это ваш чемодан?

– Да.

Он помог мне снять чемодан и сказал:

– Поднимайтесь здесь, выход наверху, следуйте за другими.

Я пошла, и когда была уже на лестнице, произошло то, чего я совсем не ожидала. У меня появилось единственное желание – вернуться обратно. Я не хотела продолжать путь. Когда лестница привезла меня наверх, я хотела спуститься, но вдруг увидела людей, подававших мне какие-то знаки. Это был мой муж с двумя приятелями. Самолет был полон – африканцами и белыми. В первый раз я видела столько белых людей так близко. Раньше я тоже видела их время от времени, пересекалась с ними в Дакаре, но никогда в таком количестве. Впечатление, которое у меня о них сложилось ранее, развеялось: я открыла таких же человеческих существ, как я. Почему у женщин такие длинные, прямые и такие красивые волосы? Почему у меня они кучерявые? Бот что поразило меня. А еще – почему у белых всегда очень длинный нос, так хорошо очерченный? И что меня особенно потрясло – глаза. Зеленые, голубые… Про зеленые я сказала себе: «Глаза, как у кошки». И я боялась людей с зелеными глазами.

В те минуты я не казалась себе другой. Я чувствовала себя чужой. Я говорила себе: «Что же я буду здесь делать?» Я видела столько белых людей, которые шумели, говорили. По телевизору они всегда хорошо одетые, шикарные, а здесь, в аэропорту, – обычные люди, очень простые.

Заметив трех мужчин, я сказала себе, что обратной дороги нет и что нужно идти к ним. Я хорошо помню свои ощущения. Я не улыбнулась. Только пожала руку каждому из них. Они спросили меня, хорошо ли я долетела, как у меня дела, как поживает моя семья и тому подобное. И мы уехали на такси. Так я очутилась в местечке Лила, в Порт-де-Лила[3].

Интеграция

Теперь я живу на четвертом этаже в маленькой квартире со спальней, салоном, кухонным уголком, ванной и туалетом. Это старое здание, недавно отреставрированное. Не трущобы, но тесный мирок, где одиночество и грусть заставляли меня плакать без остановки.

Мой муж в то время признавался кузену:

– Если она продолжит так плакать, я отправлю ее обратно.

Я не могла не плакать. Он уходит каждое утро и возвращается ночью. Я его почти не вижу. В течение двух недель у меня не было мужества выйти на улицу. Днем я сплю или стою у окна, и я не вижу ничего, кроме домов, серых окрестностей. Муж не заточил меня, я сама заперлась, потому что мне совсем некуда идти. Он, вероятно, предпочел бы, чтобы я осталась неподвижной и пассивной.

В конце второй недели я покидаю эту тюрьму, но с ним, чтобы поприветствовать мужчин из дома, в котором он жил раньше. Шесть взрослых мужчин ютятся в одной комнате. Они приняли меня по-отцовски и дают мне советы. Единственное, к чему они считали должным меня призвать, было:

– Ты должна слушаться мужа, он тебе отец и мать здесь, во Франции. Он привез тебя сюда. Ты должна ему подчиняться, спрашивать разрешения на все. Не выходи одна, не разговаривай с незнакомыми…

По возвращении домой муж зашел купить мяса в лавке, что на первом этаже нашего дома. Продавщица и ее муж, пожилая пара французов, которых я видела впервые, разглядывали меня с симпатией, особенно дама.

– А! Вы говорите по-французски, это очень здорово! Ваш муж не очень хорошо владеет языком. А с вами можно поговорить. Спускайтесь к нам, когда захотите, девочка моя.

Воодушевленная теплым приемом, я стану время от времени приходить к этой продавщице и ее мужу, чтобы немного поговорить.

– Вы, наверное, чувствуете себя выбитой из колеи? Вам наверняка холодно!

Она пытается ободрить меня, поскольку я сижу здесь на табуретке в ее магазинчике почти неподвижно, смотря на прохожих без особых эмоций. Однажды она говорит мне:

– Кстати, я забыла! Утром была здесь одна дама. Она часто приходит и всегда очень приветливо здоровается. В Африке вы все очень любезны! Она сенегалка, как и вы, живет недалеко отсюда. Я говорила ей о вас. Может, с ней вы будете не так печальны?

Встретив эту женщину часом позже, я встала с табуретки с неописуемым облегчением. Наконец кто-то похож на меня, женщина с моей родины! Говорит на сонинке! Сестра.

– Начиная с завтрашнего дня жди меня у себя, я приду за тобой, и мы пойдем вместе на рынок.

Ко мне возвращается энергия. Я встаю очень рано и, как только муж уходит на работу, быстро делаю домашние дела, готовлю рис, потому что он любит только его, и ускользаю с этой дамой.

Когда она представила мне другую женщину из Дакара, я была по-настоящему счастлива. Эти две дамы стали для меня настоящими гидами в Париже и очень поддержали меня. Потом мой муж познакомил меня с двумя малийками, женами одного из своих друзей. Я впервые видела во Франции пример многоженства. Они готовили еду в африканских домах и предложили мне помогать им иногда, вместо того чтобы оставаться одной в квартире. У меня были теперь четыре подруги, три из них работали и поэтому казались мне независимыми. Но я быстро поняла, что малийки большую часть своих денег отдают мужу.

Мы переехали из квартиры в Порт-де-Лила в более дешевую однокомнатную квартиру с кухней и ванной. Потом новый переезд в апреле тысяча девятьсот семьдесят шестого года в квартиру еще более дешевую, увы, без душа, которая стоила всего сто пятьдесят франков в месяц. У меня не было выбора. К тому же я забеременела, это произошло спустя три месяца после приезда во Францию. Мыться можно было, поливаясь из ведра.

Однажды в день уборки, когда я выносила мешки с мусором во двор дома, чей-то голос окликнул меня:

– Ты не хочешь поздороваться, а?

Это была француженка, жившая в нашем доме. Вероятно, она знала, что мы недавно переехали сюда, и поздоровалась со мной, но я не слышала.

– Извините. Здравствуйте, мадам!

Я встретила свою французскую маму! Она почти того же возраста, что и моя мама, и ее зовут Николь. Каждое утро первой недели она приходила поздороваться со мной, а потом привела и своего мужа, очень приятного человека.

– Если тебе понадобится что-нибудь, не стесняйся попросить.

Меня удивила эта встреча, и особенно ее любезность. Нас, африканских женщин, в ту эпоху было мало в Европе. Но в своем квартале я никогда не ощущала ни малейшего неприятия, ни тени расизма. Только некоторое удивление у мадам Розы, гинеколога, которая вела мою беременность.

– Это невозможно! Ты так молода! Настоящая маленькая газель!

Я многое умела делать – приготовить еду, вести хозяйство, но не более того, и физически я была еще ребенком. Подозреваю, что на первой же консультации она увидела шрам от «вырезания», однако не задала никаких вопросов, во всяком случае мне. Она общалась с моим мужем после каждой консультации, а он ничего мне не объяснял.

Впрочем, диалог с мужем так и не наладился. Мы жили вместе, но обменивались только самыми необходимыми репликами. Ни разговоров, ни признаний. Он был кузеном, тем, кого я немного знала, членом семьи, с которым мы вместе жили. Я не испытывала к нему других чувств. Ни ненависти, ни нежности, ни любви. Ничего, кроме грустного безразличия. Я получала время от времени новости от своей семьи, которая была также и его. Я читала ему письма, кроме тех, что он приносил кому-либо в доме с просьбой прочитать. Но у меня не было любопытства к его личным делам. Я ни на что не жаловалась своей маме, даже не сообщила ей, что беременна, потому что не знала, нужно ли было держать ее в курсе. Если девушка моего возраста живет далеко от дома, должна ли она говорить об этом? У меня не было на этот счет никаких соображений. В Африке женщины в доме догадались бы о моем состоянии, вероятно, еще раньше меня, и вопрос бы не поднимался.

Моя беременность протекает сложно. Меня тошнит, я плохо ем, еще не привычная к европейской еде. Мне не хватает проса, тиепа (нашего национального блюда из риса и рыбы) и приправ из моего детства. Однажды, когда я очень захотела раздобыть африканские продукты, мой муж проводил меня до лавочки антильского бакалейщика, который продавал их. Там я купила кускус. В этот день впервые в жизни я увидела падающий снег. Помню, как поскользнулась и больно упала на спину. Я тогда не знала слова «снег» и написала маме: «Шел дождь из льдинок».

Холод навевал грусть. К счастью, маленькая община нашего дома была очень сердечной. Там были мама Николь и ее муж, семейная пара из Туниса, дама испанского происхождения, еще одна француженка с двумя маленькими дочками и пожилая дама, которую все звали Меме. Она была уже в очень преклонном возрасте, всегда элегантная и накрашенная, в маленьком белом платье. Ее окно выходило на улицу, и Меме видела всех, кто входил и выходил. Она была на пенсии. И всегда веселая. Я обрела бабушку, но с белой кожей. Меме называла моего мужа Бамбулой. Это неизвестное слово смешило меня. Николь показала мне тогда маленькие книжки своей молодости, украшенные рекламой «Банании»[4]. Я увидела карикатуры, которые белые рисовали на чернокожих. Для них мы были – Бамбула, они для нас – тубабы, слово, появившееся при колонизации. Для меня тубабы – этнос белых – это не пренебрежительно и не презрительно, просто название. В то время когда я приехала во Францию, в этом слове не было ничего обидного.