Господствующая высота - Юрий Нагибин

— Ага! — отзывается он и снимает со спины мешок.

Быстро развязав его, достает медный тазик. Скрывается за соседним камнем и возвращается с короткой лопаткой.

Положив лопатку рядом с тазиком, он лезет к себе за пазуху и долго роется там, глядя на меня смеющимися, сощуренными глазами. Я знаю: за пазухой у него хранится трубка, похожая на маленький медный чайник. Верно, он хочет закурить, чтоб еще несколько минут помучить меня. Но я ошибся, вместо трубки он вытаскивает пакетик, сделанный из толстого конверта. Разворачивает пакетик наполовину и высыпает на свою дубленую заскорузлую ладонь десятка два маленьких желтых зернышек. Это золото.

— За один намыв, парень! — говорит он гордо.

— Здесь? — спрашиваю шепотом и озираюсь.

— А где же еще? — усмехается дед. — Позавчера здесь вот последнюю проверку сделал. Внизу-то я давно уж раза два брал, а теперь решил и верх проверить. Надо ведь в точности знать, чего я тебе передавать буду.

— Что передавать?

— Да золотишко это, — говорит он спокойно. — Тут ведь, милок, на большие тысячи. И все я выискал.

— Давно?

— С месяц будет. За зверем сюда ходил — вот этого желтого зверя выследил.

— И много сам мыл?

— Однако, раза три помыл. А потом убежал от него. Тянуть оно меня начало, вроде водки. Я и убег. Ну его! Зверем занялся, И не вернулся бы, если бы совсем отсюда не уходил.

— Куда это?

Вместо ответа он протянул мне свою ладонь.

— Нет, ты гляди: какое я тебе золотишко передаю, а? Зерно, смотри, как листики, вишь, с зазубринками, угловатенькое. Само показывает, что корень его недалеко отсюда. Босиком шло, близко. Думаю я: в этих камнях, в гольце, корень и надо искать. Ну, да вы с начальником разберетесь. Мое дело — тебе передать, а ты уж — ему, а он — еще выше. Так оно и пойдет до самого государства… Ну, что молчишь-то? К верному месту я тебя привел? То-то!

И он торжествующе подмигивал и все щупал негнущимися, желтыми от табака пальцами одну золотнику за другой.

— Но почему так спешно? — заговорил я. — День-два, приедет начальник — ты ему все сам расскажешь и поможешь разведать. Поживешь с нами…

— Нет, парень, я уже на отлете. Если бы не золото, я бы давно ушел. Все пристроить его не мог. Услышал про вас, вот и прибег сразу.

Теперь мне стало понятно, зачем дед спрашивал меня о комсомоле, о картах. Это он экзаменовал меня. И оленя на солонцах не убивал он. Все это было придумано, чтоб завести знакомство.

Взяв его за руку, я сказал:

— Раз ты, дед, такое хорошее дело сделал, то должен и о себе слово сказать. Откуда ты взялся? И уходишь куда? Что у тебя вышло там, у своих-то?

— Начал дарить, так додаривай, — так, что ли? — усмехнулся он. — Видишь ли, какое дело, парень. Я, например, больше всего люблю, чтоб дело мое видели, чтоб оно среди других не терялось. У нас, конечно, в деревне все бондари порядочные, но я ловчее других. Я такую тебе бочку смастачу, что как из меди — звенит и блестит. А они тут бригаду затеяли. Ладно, я не против. Только полагаю я так, что и в бригаде каждый за свой труд ответ держит. Раз я свое имя на бочке ставлю, я за нее ответчик. Теперь, конечно, сына моего взять. Он, сын-то, мой, а ум у него свой. Как поставили его председателем, так почал он надо мной крутить. Я ему свою установку даю, а он, обратно, возражает: «Это в тебе индивидуал сидит. Есть у нас марка бригады, а твоя марка нам ни к чему». Терпел я, терпел, а потом шапку — в охапку и ушел. У меня ведь чуть не по всей Сибири родня. И всем рукомеслом я владею: валенки шить, шубы, туесочки делать, по зверю, ягоду брать — все умею. Вот так и живу.

— И давно ты ушел?

— Почитай, месяца с четыре. Я ведь упрям, а сын еще упрямее. Ждал, что я с поклоном приду. А я все креплюсь, хоть и трудно мне без колхоза, ох, и трудно!. И тут доходит до меня слушок: приняли они заказ от рыболовной артели на две сотни бочек и за один месяц. Взяло меня сомнение: «Ну-ка не совладают? Ну-ка на колхоз охулку положат?» Спрятал я гордость в карман, в путь собрался. — Ефим вздохнул. Только вот золотишко держало. И все ж моя правда верх взяла! Слышал ты, парень, про индивидуальную сдельщину? Это когда за каждым колхозником участок земли закреплен. Держит он ответ за свой участок, и коли плохо работал, урожая не взял, будет он как голый перед народной совестью, за чужую спину не схоронится. Смекаешь? Бригада — сила, а и в ней каждый человек своей меткой помечен. Так-то! Теперь я сынка моего прижму. Хотя, надо полагать, он и своим разумом дошел. — Ефим вдруг нахмурился. — Ну, довольно разговоров! Не за тем сюда шли. Бери-ка таз, будешь от меня приемку делать. Пробу возьмем. Дело-то государственное!..

Отойдя с ним шагов на тридцать, к самому ручью, я увидел в терраске свежевыкопанный шурфик. Из его стен торчали корни дерева и углы камней, а внизу серел слой песка.

— Ну, так вот тебе лопатка и ковшик, сам пробу бери.

Я влез в шурф и накопал песку полный таз, а потом, сидя на корточках на берегу ручья, под строгим, критическим взглядом Ефима долго промывал его, пока на дне таза не остался черный тяжелый шлих, а в нем не засверкали золотинки, расплющенные, угловатенькие, что шли сюда с горы совсем «босиком», от недалекого корня.

— Богатое золото ты нашел, дед.

— Обманное оно бывает, — скромно отозвался Ефим. — Вот когда вы тут как следует покопаете, порасследуете, тогда и скажете. Но даю я тебе наказ, парень: обо всем об этом точно мне отписать. Слышишь? Я тебе адрес свой дам. И напиши уважительно, за печатью. Чтоб люди узнали: не за зря дед Ефим по тайге бегал! Печать-то у вас есть?. Ну, то-то!. А теперь ниже пойдем. Там я тоже разведку делал. Как вернешься, все это на карту запиши, а я проверю. Аль сейчас запишешь? Оно и лучше, дело серьезное, государственное, а парень ты молодой. Забудешь еще что!.. Ну, смеюсь, смеюсь, ведь сам же тебя наследником выбрал? Верно?

Так я стал наследником деда Ефима и, как выяснилось после детальной разведки, довольно богатым наследником. О всех результатах нашей работы, как и было обещано, мы отписала ему в колхоз уважительное письмо, за печатью, да и еще кое-что к письму приложили в подарок.

Новая профессия

— …Напишите, или, как говорят наши газетчики, «дайте кусок» о пастухе. Да, да… о простом коровьем пастухе. Ведь это совершенно новая фигура в нашей деревне, не имеющая ничего общего с прежним пастухом. Вы же знаете по литературе, что в старой деревне пастух считался последним человеком. Только горчайшая нужда заставляла крестьянина итти в пастухи. Дряхлые старики, подростки — большей частью сироты, погорельцы — вот армия дореволюционных пастухов. Даже стихи есть: «Тому, кому некуда деться, дорога одна — в пастухи»… Скажу больше, в нашем районе до самой войны колхозы нанимали пастухов со стороны. Слишком недобрую память сохранил народ о пастушеской доле.

Павел Иванович Злотников, секретарь райкома, круто замолчал. Это была его обычная манера. Он терпеть не мог разговаривать с корреспондентами до того, как они побывают на местах. И то сегодня, желая заинтересовать меня темой, он позволил себе непривычно длинную речь.

Пока он говорил, у меня перед глазами блуждал образ друга моего детства, внуковского пастуха Яши. Когда я думал о Яше, мне почему-то всегда вспоминалась картина Нестерова «Видение отроку св. Варфоломея». В Яше сочеталась дряхлость святого Варфоломея с прозрачной, наивной чистотой отрока. Да и видеть его мне приходилось на фоне нестеровского светлого, грустного и до слез милого среднерусского простора.

Яша и сам толком не знал своих лет; по его пуганым воспоминаниям выходило, что он жил еще во времена нашествия Наполеона. Сказания и быль так переплелись в его старой голове, что он уже не различал, что было слышано им от людей, а что самим пережито. На заросшем по самые скулы лице Яши лучились ровным светом приязни и благожелательности ко всему сущему голубые младенческие глаза. Этот ровный свет, излучаемый Яшей и на нас, детей, и на пожженную июльскую траву, и на коров, и на тучи небесные, и на ворону, усевшуюся подле его шалашика, и на дождик, насквозь пробивавший его плащ из мешковины, и на лапоть, просящий каши, словом, на всё, на всё, и казавшийся нам добротой, был проявлением крайнего равнодушия его окостеневшей в долгом и бесцельном существовании души.

Вся пастушеская забота Яши состояла в том, чтобы пригнать коров на выгон — тощий, в плешинах лужок, затем отвести их на полувысохшую грязную речушку с берегами в коровьих блинах. Коровы входили в речку, долго пили мутную воду, затем ложились на отдых в собственный помет. Внуковское стадо было худым, шелудивым, но это не мешало Яше пользоваться репутацией надежного и опытного пастуха — соседние деревни наперебой пытались сманить его к себе, но он оставался верен внуковцам, не из особой к ним приязни, а по безразличию…

— Ну, что же, — сказал я в ответ на рассуждение Злотникова. — Скажите мне, где лучший пастух, я поеду…