Посредник - Лесли Хартли

— Может быть, мне называть вас милорд? — вымолвил я наконец.

— Ну, что вы, — отказался он. — Уж никак не в обычном разговоре. Если вы обратитесь ко мне с письменным прошением, еще куда ни шло... А так Тримингем — вполне нормально, если Хью вас не устраивает.

Подобный либерализм сразил меня наповал. Некий сомнительный Тримингем, сложившийся в моем воображении, даже не «мистер», полностью растворился, и его место занял девятый виконт, который, как я почему-то считал, славой в девять раз превосходил первого. Я никогда не встречал лорда, да и не надеялся встретить. Внешность его не имела ровно никакого значения: прежде всего он был лорд, а уже потом — да, да, потом — человек с лицом, руками и ногами.

— А как зовут вас? — спросил он.

— Колстон, — промямлил я.

— Мистер Колстон?

Это был легкий, но все-таки удар; я вспыхнул.

— Вообще-то мое имя — Лео.

— Тогда я перейду на «ты», если не возражаешь, и буду звать тебя Лео.

Я что-то пробурчал в ответ. Боюсь, он заметил происшедшую со мной перемену: служитель церкви и священник держались куда достойней, чем я.

— А Мариан зовет тебя Лео? — внезапно спросил он. — Я заметил, что по дороге в церковь вы разговаривали.

— Да, да, конечно, — затараторил я. — А я ее — Мариан, она сама так велела. Потрясающая девушка, правда?

— По-моему, правда, — согласился он.

— Про себя я зову ее сногсшибательной. Лучше не бывает. Что там, просто нет слов, — неловко заключил я. — Все бы для нее сделал.

— Что, например?

Тут я учуял ловушку; кажется, меня понесло, захвастался. Что уж такого серьезного я могу для нее сделать? Все-таки какие-то возможности у мальчишки есть. Я сказал:

— Ну, если на нее нападет большая собака, я ее прогоню; могу выполнить какое-нибудь поручение — что-то отнести, передать.

— Что ж, вполне может пригодиться, — подбодрил меня лорд Тримингем. — Очень мило с твоей стороны. Кстати, можешь сейчас ей кое-что передать?

— О чем речь, конечно! Что надо сказать?

— Скажи, что у меня ее молитвенник. Она забыла его в церкви.

Я всегда был рад пробежаться и теперь ринулся вперед. Мариан шла с мужчиной, одним из приехавших вчера. Я стал крутиться перед ними.

— Извините, Мариан, — заговорил я, надеясь, что не влезаю в их разговор. — Хью просил передать, что у него ваш молитвенник. Вы оставили его в церкви.

— Какая же я растяпа! Всегда все забываю. Поблагодари его, хорошо?

Я понесся назад к лорду Тримингему и передал слова Мариан.

— Больше она ничего не сказала? — спросил он, по-моему, разочарованно. Наверное, как и я, он полагал, что она тотчас сама подойдет за молитвенником.

Перед парадной дверью мы увидели высокий двухколесный экипаж. Колеса были выкрашены в черный и желтый цвет; очень тонкие спицы обтягивал каучук. Возле лошади стоял грум.

— Знаешь, у кого такой шикарный выезд? — спросил лорд Тримингем. Кажется, от разочарования из-за молитвенника не осталось и следа.

Я ответил, что не знаю.

— У Франклина, доктора Франклина. Не нужно называть его мистером. Он не хирург.

Я не совсем понял шутку, но на всякий случай засмеялся. Вообще, лорд Тримингем мне очень понравился, хотя я еще не разобрался, какой именно — виконт или человек.

— Доктора всегда являются к обеду, это одно из их правил, — сообщил он.

Набравшись храбрости, я спросил:

— А как вы узнали, что это доктор Франклин?

Лорд Тримингем чуть заметно пожал плечами.

— Я всех здесь знаю, — ответил он.

— Ну, да, ведь все здесь принадлежит вам, правда же? — спросил я. А потом выдал заранее выношенную фразу: — Вы гость в своем собственном доме!

Он улыбнулся.

— И очень этому рад, — сказал он с живостью.

После обеда, когда я совсем уже собрался дать стрекача, меня позвала миссис Модсли. Приближаться к ней сквозь исходивший из ее глаз черный луч всегда было нелегко, и, наверное, со стороны казалось, что иду я с неохотой.

— Маркус нездоров, — сказала она, — и доктор считает, что ему нужно день-другой полежать в постели. По его словам, это едва ли инфекция, но мы все-таки решили переселить тебя в другую комнату. Сейчас как раз относят твои вещи. В комнату напротив, через коридор — дверь с зеленым сукном. Показать тебе, где она?

— Что вы, не надо, — встревожился я. — Дверь с зеленым сукном я знаю.

— И не заходи к Маркусу! — крикнула она вслед, когда я уже несся прочь.

Но скоро я замедлил шаги. Интересно, а я буду в комнате один? Вдруг сейчас открою дверь и увижу — там кто-то есть, и незваный гость ему совсем не нужен? Вдруг это кто-нибудь из приехавших вчера взрослых, и он занял больше отведенной ему части кровати? Может, он не любит, чтобы на него смотрели, когда он переодевается?

Я замер у двери и постучал по мягкому сукну; стук вышел приглушенный. Ответа не было, я открыл дверь. И с одного взгляда понял — страхи мои напрасны.

Комната оказалась маленькой, почти каморкой; кровать узкая, максимум на одного человека. Все мои вещи — туалетные принадлежности, красная коробка — были уже здесь, только все лежало на непривычных местах и непривычно выглядело; да и чувствовал я себя непривычно. Походил на цыпочках, словно примеряя новую личину. Просторнее она, чем старая, или теснее, я не сумел определить, но чувствовал: мне уготована новая роль.

Тут я вспомнил слова Маркуса насчет одежды, и весело и с оглядкой — все в новой комнате я делал с оглядкой — начал раздеваться. Потом, облачившись в лесно-зеленый костюм Робина Гуда, выскочил из комнаты — предчувствие неминуемого приключения будоражило и щекотало нервы. Я позаботился об осторожности, словно бандит, желающий остаться незамеченным, и был абсолютно уверен, что никто не видел, как я выходил из дома.

ГЛАВА 7

Термометр показывал восемьдесят четыре: неплохо, но я не сомневался, что дальше будет лучше.

Со дня моего приезда в Брэндем-Холл не выпало ни единой капли дождя. Я был влюблен в жару, боготворил ее, как новообращенный — новую религию. Мы вступили в сговор, и я наполовину верил, что ради меня она способна совершить чудо.

Только год назад я с набожной преданностью повторял печальное заклинание моей матери: «Надеюсь, жа pa долго не продлится». Теперь я даже представить себе не мог, что не так давно погибал от жары и не чаял, когда она спадет.

Мои чувства как-то незаметно претерпели перемену. Раньше новизна удовлетворяла меня и в малых дозах, а теперь я жаждал чего-нибудь покрупнее, мелкие ставки уже не котировались. Мне постоянно хотелось душевного воспарения, какое я испытал, услыхав от Тримингема, что он носит титул виконта. Чтобы не выпадать из общей картины, каковую являл собой Брэндем-Холл, я должен возвысить свой статус, действовать с размахом.

Возможно, подобные желания дремали во мне давно, и знаки Зодиака просто были их последним проявлением. Но изменилось вот что: раньше я твердо знал свое место. Моя личная жизнь в школе — это было одно, а грезы, которыми я распалял воображение, — совсем другое. Можно сказать, смысл грез в том и заключался, что они были недосягаемы, нереальны. Я был школьник и принимал школьную жизнь такой, какая она есть, учился усердно, хотя и без излишнего рвения. Уровень рядового школьника был моим уровнем: в каждодневной жизни я и не мыслил забираться куда-то выше. Потом появился дневник, гонения; я воззвал к сверхъестественным силам, и помощь пришла — тут мое очень земное представление о действительности слегка поколебалось. Черной магией промышляет много дилетантов — как все они, я любил думать, что наделен какой-то особой силой. Но уверенности не было; и вот сейчас мне предстала роскошная жизнь семейства Модсли, а сверху на нее напласталась слава Тримингемов, и все это здесь, на земле: в итоге моя уравновешенная система — реальная жизнь и идеализм — здорово закачалась. Сам того не сознавая, я шел по радуге от действительности к мечте.

Теперь я стал своим среди знаков Зодиака, со школой Саутдаун-Хилл покончено; значит, все мои чувства, мое поведение должны отражать эту перемену. Мечта слилась с реальностью, прежнюю жизнь я отбрасывал, будто шелуху.

И средой, в которой изменилось мое мироощущение, стала жара. Освобождающая сила, действующая по своим законам, — такой я ее раньше не знал. От жары менялась природа самых обыденных предметов. Стены, деревья, сама земля, по которой ступаешь — вместо прохладного все оказывалось теплым на ощупь. А ведь осязание более всех чувств меняет наше отношение к окружающему. Любимые горячие блюда и напитки сейчас отвергались именно потому, что они горячие. Без льда таяло масло. Жара изменяла или усиливала все запахи, мало того, у нее был собственный запах — я называл его садовым, он объединял ароматы многих цветов, и исходившее от земли благовоние, и еще что-то особенное, необъяснимое. Звуков стало меньше, они приходили откуда-то издалека, словно природа берегла силы. Жара переплавляла чувства, разум, сердце, тело. Ты ощущал себя другим человеком. Нет, становился другим.