Монсеньор Кихот - Грэм Грин

– Вы никогда не любили, отче? – спросил он.

– Никогда. Во всяком случае, в том смысле, как вы это понимаете.

– И вас никогда не тянуло?..

– Никогда.

– Странно и не по-человечески это.

– Ничего тут нет странного и нечеловеческого, – возразил отец Кихот. – Я, как и многие другие, был защищен от соблазна. Это все равно как табу кровосмешения. Мало кого тянет нарушить его.

– Это верно, но ведь существует столько альтернатив кровосмешению. К примеру, сестра друга.

– У меня была своя альтернатива.

– Кто же это?

– Девушка, которую звали Мартен.

– Это была ваша Дульсинея?

– Да, если угодно, но жила она очень далеко от Эль-Тобосо. Однако письма ее все равно до меня доходили. Они служили мне великим утешением, когда у меня возникали трудности с епископом. Она написала однажды – я думаю об этом почти ежедневно: «Не дождавшись смерти от меча, умрем от булавочных уколов».

– Ваш предок предпочел бы смерть от меча.

– А умер он, пожалуй, от булавочных уколов.

– Судя по имени, эта девушка. Мартен, была не испанка?

– Нет, нормандка. Не поймите меня превратно. Она умерла за много лет до того, как я о ней узнал и полюбил ее. Возможно, вы о ней слыхали – только под другим именем. Она жила в Лизье [сестра Тереза Мартен (1873-1897) – монахиня-кармелитка, канонизированная в святые в 1925 г.]. У кармелиток там было особое призвание – молиться за священников. Я надеюсь… я думаю… она молится и за меня.

– О, так это вы говорили о святой Терезе: меня сбило с толку имя «Мартен».

– Я рад, что есть коммунист, который слышал о ней.

– Вы же знаете, я не всегда был коммунистом.

– Ну, так или иначе, настоящий коммунист – это, пожалуй, что-то вроде священника, и в таком случае святая Тереза, несомненно, молится и за вас.

– Что-то стало холодно тут. Давайте трогаться.

Некоторое время они ехали молча назад, по шоссе, которое привело их сюда. Джипа нигде не было видно. Они проехали поворот на Авилу и, следуя указателю, направились дальше в Сеговию. Наконец мэр сказал:

– Так вот, значит, какая у вас была любовь, отче. А у меня все было немного по-другому, только женщина, которую я любил, тоже умерла, как и ваша.

– Упокой, господи, ее душу, – сказал отец Кихот. Он произнес это машинально, а про себя в наступившем между ними молчании воззвал к душам в чистилище: «Вы ближе меня находитесь к господу. Помолитесь за нас обоих».

Впереди возник большой акведук, построенный римлянами в Сеговии, – в косых лучах вечернего солнца от него по земле тянулась длинная тень.

Они нашли пристанище в маленькой albergue, недалеко от церкви святого Мартина – почти то же имя, под каким святая Тереза всегда существовала в мыслях отца Кихота. Так она казалась ему ближе, чем в одеждах святой или под сентиментальным прозвищем – Цветочек. В своих молитвах он даже называл ее порой «сеньорита Мартен», словно фамилия могла скорее достичь ее слуха, прорвавшись сквозь тысячи заклинаний на всех языках, обращенных к ее гипсовой статуе при свете свечей.

Друзья изрядно выпили, пока сидели на обочине, и ни тому, ни другому уже неохота было искать ресторан. Им казалось, будто обе покойницы ехали с ними последние несколько километров. Отец Кихот обрадовался, узнав, что у него будет отдельная комната, пусть совсем крошечная. Ему казалось, что он пересек уже всю Испанию, хотя он знал, что на самом деле отъехал не более, чем на двести километров от Ламанчи. «Росинант» передвигался так медленно, что о расстоянии вообще судить было нельзя. Что ж, ведь и его предок в своих странствиях не отъезжал от Ламанчи дальше Барселоны, и однако же всякому, кто читал подлинную его историю, казалось, что Дон Кихот проехал по всему обширному пространству Испании. В неспешности были свои достоинства, которые мы теперь утратили. Для настоящего путешественника «Росинант» куда ценнее реактивного самолета. Реактивные самолеты – они для дельцов.

Прежде чем отойти ко сну, отец Кихот решил немного почитать, потому что все никак не мог отделаться от воспоминаний о своем сне. Он по обыкновению раскрыл наугад святого Франциска Сальского. Еще до рождения Иисуса Христа люди прибегали к sortes Virgilianae [определение судьбы по Вергилию (лат.)] как к своеобразному гороскопу, отец же Кихот больше доверял святому Франциску, чем Вергилию, этому несколько вторичному поэту. То, что он обнаружил в «Любви к Господу», несколько удивило его, но в то же время и приободрило. «Размышления и решения полезно прерывать беседами, обращаясь то к господу нашему, то к ангелам, то к святым, то к себе самому, к своей душе, а то к грешникам и даже к неодушевленным созданиям…» Отец Кихот, подумав о «Росинанте», сказал:

– Прости меня. Слишком я тебя загнал, – и погрузился в глубокий, без сновидений, сон.

ГЛАВА VI

О том, как монсеньор Кихот и Санчо посетили еще одно святое место

– Я рад, – сказал мэр, когда они выехали на дорогу, ведущую к Саламанке, – что вы наконец согласились надеть свой слюнявчик – как вы его называете?

– Pechera.

– Я боялся, как бы нам не оказаться в тюрьме, проведи эти жандармы проверку в Авиле.

– Почему? За что?

– Причина не имеет значения, важен сам факт. Во время гражданской войны мне пришлось познакомиться с тюрьмами. Так вот в тюрьме, знаете ли, всегда живешь в напряжении. Друзья отправлялись туда – и больше уже не возвращались.

– Но теперь-то… теперь же нет войны. Стало куда лучше.

– Да. Пожалуй. Правда, в Испании почему-то лучшие люди всегда хоть немного сидели в тюрьме. Возможно, мы никогда бы и не услышали о вашем великом предке, если бы Сервантес не оказался там, причем не однажды. Тюрьма дает человеку больше возможности думать, чем даже монастырь, где беднягам приходится вставать в самые непотребные часы на молитву. А в тюрьме меня никогда не будили раньше шести и вечером свет выключали обычно в девять. Конечно, допросы – штука довольно мучительная, но их вели в разумное время. Случая не было, чтобы в часы сиесты. Важно помнить, монсеньор, что, в противоположность настоятелю, следователь хочет спать в привычные часы.

В Аревало на стенах еще висели клочья афиш бродячего цирка. На них мужчина в трико демонстрировал непомерно могучие бицепсы и ляжки. Звали его Тигр или Великий борец Пиренеев.

– Как мало меняется Испания, – произнес мэр. – Во Франции вам никогда не покажется, что вы вдруг очутились в мире Расина или Мольера, а в Лондоне – что вы недалеко ушли от времен Шекспира. Только в Испании и в России время словно остановилось. Вот увидите, отче, у нас по дороге тоже будут приключения – в духе вашего предка. Мы уже сразились с ветряными мельницами и опоздали всего на неделю-другую встретиться с Тигром. Брось вы ему вызов, он наверняка оказался бы таким же ручным, как лев, с которым хотел схватиться ваш предок.

– Но я же не Дон Кихот, Санчо. Я бы побоялся бросать вызов человеку таких размеров.

– Вы недооцениваете себя, отче. Ваша вера – это ваше копье. Если бы Тигр посмел сказать что-то непочтительное о вашей возлюбленной Дульсинее…

– Но вы же знаете, у меня нет Дульсинеи, Санчо.

– Я имел в виду, конечно, сеньориту Мартен.

Они проехали мимо другой афиши, на которой была изображена татуированная женщина, почти такая же огромная, как Тигр.

– В Испании всегда обожали уродов, – сказал Санчо и хохотнул, издав свой странный лающий смешок. – Вот что бы вы стали делать, отче, если бы при вас родился урод о двух головах?

– Я бы окрестил его, конечно. Что за нелепый вопрос!

– А ведь вы были бы не правы, монсеньор. Вспомните, я же читал отца Герберта Йоне. А он учит, что если ты сомневаешься, сколько перед тобой уродов – один или два, то надо принять золотую середину и одну голову безоговорочно окрестить, а другую – с оговоркой.

– Право же, Санчо, я не могу отвечать за отца Йоне. Вы, похоже, читали его куда внимательнее, чем я.

– А в случае трудных родов, отче, если сначала появляется не головка, а другая часть младенца, вы должны окрестить эту часть, так что если появляется сначала та часть, на которую натягивают брюки…

– Обещаю вам, Санчо, сегодня же вечером возьмусь за изучение Маркса и Ленина, если вы оставите отца Йоне в покое.

– Тогда начните с Маркса и «Коммунистического манифеста». «Манифест» – он совсем коротенький, да и Маркс лучше пишет, чем Ленин.

Они переехали через реку Тормес и вскоре после полудня вступили в древний серый город Саламанку. Отец Кихот все еще понятия не имел о цели их паломничества, но он был счастлив в своем неведении. Саламанка – университетский город, где он юношей мечтал учиться. Здесь он сможет посетить ту самую аудиторию, где великий Хуан де ла Крус слушал лекции монаха-теолога Луиса де Леон, а Луис вполне мог знать предка отца Кихота, если тот в своих странствиях добирался до Саламанки. Оглядев высокие чугунные ворота, ведущие в университет, на которых изображен папа в окружении своих кардиналов, а в медальонах – головы всех католических королей, среди которых даже Венере и Геркулесу нашлось место, не говоря уже о крошечной лягушке, – отец Кихот пробормотал молитву. Лягушку ему показали двое детишек, которые тут же потребовали за это вознаграждение.