Монсеньор Кихот - Грэм Грин

– Да.

– И весь мир будет, как Россия?

– Этого я не говорил. Россия еще не достигла коммунизма. Она лишь продвинулась по пути к коммунизму дальше других стран. – Он по-дружески прикрыл ладонью рот отцу Кихоту. – Только, мой дорогой католик, не начинайте говорить мне о правах человека, и тогда я обещаю, что не стану говорить про инквизицию. Если бы вся Испания целиком была католической, то, конечно, никакой инквизиции не возникло бы, а так – Церковь вынуждена была защищаться от врагов. Войне всегда сопутствует несправедливость. Людям всегда приходится выбирать меньшее зло, и меньшим злом может оказаться государство, тюрьма, лагерь, да если угодно – и психиатрическая больница. Сейчас государство или Церковь обороняются, когда же наступит коммунизм, государство отомрет. Так же, как отмерла бы власть пап, если бы вашей Церкви удалось заставить весь мир принять католичество.

– Представим себе, что коммунизм наступит еще при вашей жизни.

– Это невозможно.

– Ну, тогда представим себе, что ваш прапраправнук унаследует ваш характер и что он доживет до тех пор, когда государства не станет. Не будет несправедливости, не будет неравенства – чему он посвятит себя, Санчо?

– Будет трудиться ради общего блага.

– У вас, безусловно, есть вера, Санчо, великая вера в будущее. Но у него-то такой веры не будет. Будущее уже будет тут, перед его глазами. А может человек жить без веры?

– Не понимаю, при чем тут вера? Человеку всегда найдется чем заняться. Искать новые источники энергии. А болезни – всегда ведь будут болезни, с которыми надо сражаться.

– Вы в этом уверены? Медицина идет вперед огромными шагами. Мне жаль вашего прапраправнука, Санчо. Такое у меня впечатление, что ему не на что будет надеяться – разве что на смерть.

Мэр усмехнулся.

– А мы, может, и со смертью разделаемся с помощью трансплантаций.

– Избави нас бог, – сказал отец Кихот. – Тогда ваш прапраправнук будет жить в бескрайней пустыне. Ни сомнений. Ни веры. Я бы пожелал ему в таком случае счастливой смерти.

– Что значит «счастливой смерти»?

– Смерти в надежде, что после нее что-то есть.

– Вечное блаженство и прочая ерунда? Жить в убеждении, что существует какая-то там вечная жизнь?

– Нет. Не обязательно в убеждении. Мы не можем всегда быть убеждены. Достаточно верить. Как верите, например, вы, Санчо. Ах, Санчо, Санчо, как же это ужасно – не иметь сомнений. Вообразите себе, что все, написанное Марксом – да и Лениным, – доказано, как абсолютная правда.

– Я, конечно, был бы этому рад.

– Сомневаюсь.

Некоторое время они ехали молча. Внезапно Санчо хохотнул – этот лающий звук отец Кихот слышал уже и ночью.

– В чем дело, Санчо?

– Вчера вечером перед тем, как заснуть, я читал вашего Йоне и его «Теологию морали». Я совсем забыл, что онанизм представляет собой такое богатейшее разнообразие грехов. Я-то считал, что это всего лишь синоним мастурбации.

– Это часто встречающаяся ошибка. Но уж вам-то, Санчо, надо бы это знать. Вы же говорили, что учились в Саламанке.

– Да. И вчера вечером я вспомнил, как мы все хохотали, когда дошли до онанизма.

– Я забыл, что Йоне может так развеселить.

– Разрешите напомнить вам, что он говорит о coitus interruptus [прерванное совокупление (лат.)]. Йоне считает это одной из форм онанизма, но, по его мнению, если совокупление прервано из-за непредвиденных обстоятельств, например (этот пример приводит сам Йоне), при появлении третьего лица, – это уже не грех. Так вот, один из моих соучеников – Диего – знал одного очень богатого и верующего маклера. Я сейчас вдруг вспомнил, как его звали, – Маркес. У него было большое поместье через реку от Саламанки, недалеко от монастыря винсентианцев [винсентианцы принадлежат к сообществу римско-католических священников, основанному святым Винсентом-де-Полем в 1625 году]. Не знаю, жив ли он еще. Ну, если жив, то проблема контроля над деторождением не должна больше его волновать: ему сейчас должно быть уже за восемьдесят. А в те дни это было для него, безусловно, ужасной проблемой, ибо он железно следовал правилам Церкви. Ему еще повезло, что Церковь изменила свой взгляд на ростовщичество, – в маклерском деле есть ведь немало ростовщичества. Забавно, верно, что Церковь куда легче меняет мнение относительно денег, чем относительно секса?

– У вас ведь тоже есть неизменные догмы.

– Да. Но у нас невозможно изменить как раз те догмы, которые касаются денег. Нас не волнует coitus interruptus, нас волнуют лишь средства воспроизводства – я не имею в виду сексуальные. У следующей развилки сверните, пожалуйста, влево. А теперь видите впереди высокую каменистую гору и на ней большой крест? Мы едем туда.

– Так это _в самом деле_ святое место. А я думал, вы надо мной подтруниваете.

– Нет, нет, монсеньор. Я слишком вас для этого люблю. О чем это я говорил? А, вспомнил. О сеньоре Маркесе и его ужасной проблеме. Так вот – у него было пятеро детей. Он считал, что выполнил свой долг перед Церковью, но жена у него была ужасно плодовитая, да и он сам любил поразвлекаться в постели. Он мог бы завести себе любовницу, но не думаю, чтобы Йоне считал, что во внебрачных отношениях можно контролировать рождаемость. Словом, не везло ему с тем, что вы называете «естественным», а я называю «противоестественным» контролем над рождаемостью. Возможно, под влиянием Церкви все термометры в Испании показывают не ту температуру. Так или иначе, мой друг Диего заметил как-то сеньору Маркесу – боюсь, в весьма фривольную минуту, – что по правилам Йоне можно пользоваться coitus interruptus. Кстати, к каким священнослужителям принадлежал Йоне?

– Он был из немцев. Не думаю, чтобы он принадлежал к белому духовенству – они, по большей части, слишком заняты, чтобы изучать теологию морали.

– Так вот, Маркес послушался Диего, и в следующий раз, когда Диего пришел к нему, он обнаружил в доме дворецкого. Это удивило его, ибо Маркес был человек скаредный, редко принимавший гостей, разве что от случая к случаю кого-нибудь из отцов монастыря святого Винсента, так что две служанки, няня и повариха вполне обеспечивали нужды семейства. После ужина Маркес пригласил Диего к себе в кабинет на рюмку коньяку, и это тоже удивило Диего. "Я должен поблагодарить тебя, – сказал ему Маркес, – ты намного облегчил мою жизнь. Я очень внимательно проштудировал отца Йоне. Признаюсь, я не вполне поверил тому, что ты мне сказал, и поэтому добыл у винсентианцев экземпляр труда отца Йоне на испанском языке, и там черным по белому написано – с официального разрешения архиепископа Мадридского и Nihil obstat [безо всяких возражений (лат.)] со стороны цензуры, – что появление третьего лица делает возможным coitus interruptus.

«Ну и как же вы этим воспользовались?» – спросил Диего.

«Как видишь, я нанял дворецкого и тщательнейшим образом его обучил. Когда в кладовке раздается два звонка из моей спальни, дворецкий подходит к двери в спальню и ждет. Я стараюсь, чтобы он не ждал слишком долго, но годы у меня уже не те и, боюсь, ему иной раз приходится ждать по четверть часа – а то и больше – следующего сигнала: долгого звонка уже в самом коридоре. Это значит – больше сдерживаться я не могу. Тогда дворецкий открывает дверь в спальню – появляется третье лицо, и я откатываюсь от жены. Так что ты и представить себе не можешь, насколько Йоне упростил мне жизнь. Теперь я исповедуюсь не чаще, чем раз в три месяца – и каюсь во всяких мелких, простительных промашках».

– Вы надо мной издеваетесь, – сказал отец Кихот.

– Нисколько. Просто я нахожу теперь Йоне куда более интересным и забавным писателем, чем в студенческую пору. К сожалению, в том случае, о котором я вам рассказал, была допущена одна промашка – Диего оказался человеком недобрым и указал на нее. «Вы недостаточно внимательно читали Йоне, – сказал он Маркесу. – Йоне относит появление третьего лица к разряду непредвиденных обстоятельств. А в вашем случае появление дворецкого, боюсь, слишком хорошо предвидено». Бедняга Маркес был просто сражен. О, этих теологов-моралистов трудно обскакать. Они всегда возьмут над вами верх с помощью своих софизмов. Так что лучше их вообще не слушать. Поэтому ради вашего же блага очистите-ка ваши полки от всех этих старых книг. Вспомните, что сказал каноник вашему благородному предку: «…а вам, ваша милость, человеку столь почтенному, таких превосходных качеств и столь светлого ума, не должно принимать за правду все те сумасбродные нелепости, о которых пишут в этих вздорных романах» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.49, пер. Н.Любимова].

Мэр помолчал и искоса взглянул на отца Кихота.

– У вас в лице, безусловно, есть что-то общее с вашим предком, – сказал он. – Если я – Санчо, то вы, несомненно, монсеньор Печального Образа.

– Надо мной, Санчо, можете издеваться сколько угодно. Огорчает меня то, что вы издеваетесь над моими книгами, ибо они значат для меня больше, чем я сам. В них – вся моя вера и вся надежда.