Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

— Покамест тихо, — устало сказал Бруснев. — Промок вот, дождик на дворе…

Федор согрел чаю, нарезал ситного, поставил блюдце с мелко наколотым сахаром. Семилинейная лампа давала немного света: по углам гнездился мрак. Комнатушку эту братья Афанасьевы продолжали снимать и после того, как хозяин доходного дома существенно повысил плату. Непосильно много затребовал, некоторые семейные жильцы съехали. Новгородец лаялся с хозяином, придумывая самые необыкновенные ругательства, однако же погавкал, погавкал и тоже перетащил семейство в фабричную казарму, выпросив угол возле окна. Но Афанасьев в мыслях не держал отказаться от дорогого, но удобного жилья. В казарме у всех на виду, не спрячешься. Поговорить о прочитанном не думай — кругом чужие уши. Да и с книжкой-то оглядывайся, как бы не заподозрили в крамоле. А здесь пусть дорого, но мило. И для кружка удобно: в большой дом стекаются по одному, узнай, в какую квартиру… Взять сегодняшний случай. Разве Бруснев пошел бы в маленький домишко где-нибудь на Песках? Ни за что на свете! Сам сколько раз повторял: конспирация — превыше всего. А сюда заявился без опаски, потому что в населенном разнокалиберной публикой здании легче затеряться…

Чаевничали не спеша, тихо разговаривали. Бруснев по-деревенски макал кусочки голубоватого рафинада в чай на блюдце, пил вприкуску. Расспрашивал, есть ли какие новости из Редкинской волости, как там живут, как ломают нужду. Потом рассказывал о своих родных местах на Кубани, о жизни казачества, давно уже потерявшею былые вольности. Таким, отмякшим и неторопливым, Афанасьев видел Михаила внервые. Доволен был задушевностью беседы. Но понимал — не для пустопорожних разговоров пришел Бруснев, не такой человек, чтобы рисковать понапрасну. И верно, отставив блюдце, Михаил как-то вдруг подобрался, скинул с себя блаженную умиротворенность:

— Первое мая скоро, смекаешь?

— Календарь читаю, — глухо ответил Федор.

— И что думаешь? Отсидимся тихонько?

Из подпольных книжек Афанасьеву давно известно, что за границей социалистический конгресс принял решение каждый год в один и тот же день устраивать во всех странах манифестации под лозунгом братской солидарности трудового народа. Помнится, и Красин рассказывал в кружке, как еще в прошлом году отметили Первое мая рабочие Варшавы и еще какого-то польского города, кажется, Жирардова… Еще помнится, брат Егор тогда недоумевал: зачем это — в один день, да еще в разных странах? Ведь у каждого народа свои болячки, жизнь непохожая, каждый борется за свое. А потом, уразумев, в чем суть, обрадовался, будто ребенок: «Здорово! Значит, я буду тут радеть за немцев али, скажем, за французов, а они в своих странах подымут голос за русского! Ей-богу, здорово! А мы когда начнем? Хватит по норкам сидеть, не мыши…» Вот это «хватит сидеть по норкам» многим не давало покоя. Горячие головы предлагали уже в нынешнем году объявить рабочую манифестацию. Взять и выйти на улицы Петербурга. Ведь ходили же! Хоть и с венком во главе похоронной процессии, но ходили!

Неделю назад на сходке комитета судили-рядили так и эдак, даже поругались. Федор Афанасьевич в споре поддерживал Егора Климанова против манифестации. Цивинский, размахивая дымящейся папироской, утверждал:

— Демонстрация пробудит массы!

— А кто пойдет с нами? — Климанов хмурился. — Ну, объявим манифестацию, а кто пойдет?

— Как это «кто»? Рабочие! — Цивинский тряхнул густой шевелюрой. — Сознательный пролетариат!

— Ты не забывай, Егор, у нас организация, — подал голос Алексей Карелин.

Тут и вступился Афанасьев. Поднял руку, призывая к тишине:

— Организация есть, что верно, то верно. Вопрос — какая? Сколько у нас в кружках? Сотня, от силы — полторы… Эти пойдут: все грамотные, книжки читают, занимаются, понимают, что к чему. А вот на фабрике Воронина есть рабочие, которые куда там городового, мастера пуще смерти пугаются. Забитые, темные… И таких, между прочим, большинство. Допустим, позову, что будет? А ничего. Они и слов таких не ведают. Скажи — солидарность, а он перекрестится. Нет, по первому зову манифестации не получится. Не знают нас люди… Поначалу надобно работу средь них провести…

— А ежели сами выйдем на улицу, без поддержки, перехватают, как коршуны цыплят! — вставил Климанов. — И конец нашей организации!

— Весь труд насмарку, — согласился с ним Федор. — Собирали кружки, прятались, конспирировали… А потеряем людей в одночасье. Потому как мало нас…

Цивинский с силой раздавил окурок в жестянке из-под сардинок, заменяющей пепельницу. Забыв осторожность, крикнул:

— Значит, по-вашему, манифестация не нужна! А вот Плеханов пишет, что русским рабочим полезно было бы принимать участие во всемирном празднике! Может, Георгий Валентинович ошибается? Может, поправим его?

Цивинский победно оглядел всех: сославшись на Плеханова, возражений не ожидал. Но Афанасьев все так же тихо, но упрямо произнес:

— Во-первых, не надо шуметь. А во-вторых, Плеханов нигде не писал, что нужно устраивать манифестацию в этом году. Может, не досконально, но я помню его слова: полезно праздновать великий день хотя бы на тайных собраниях…

— Ну, хорошо, хорошо, — раздраженно сказал Цивинский, нервно прохаживаясь вдоль стены. — Что вы предлагаете? Вовсе не отмечать? Я согласен, всеобщую объявлять преждевременно… Но что взамен?

Долго молчали, думали. Цивинский, не останавливаясь ни на минуту, вышагивал по комнате, сцепивши пальцы на затылке. У него разболелась голова. Проклятая мигрень, стоит поволноваться — она тут как тут. Цивинскому нравилось заниматься с рабочими в кружках, он серьезно готовился для каждой встречи, подбирал книги, журнальные статьи, чтобы было интересно и поучительно. Ему нравилось внимание, с которым рабочие слушали, что он говорит; нравилось почтенно, с которым относятся эти люди к интеллигентам. Но иногда он чувствовал приступы раздражения, сталкиваясь с их желанием мыслить самостоятельно и самостоятельно же принимать решения.

Oн понимал, что это чувство недостойно революционного пропагандиста, но ничего поделать не мог — раздражался. И оттого страдал головными болями. А сегодня ему было особенно неприятно. Этот бородатый ткач вроде бы как уличил его, совершенно свободно процитировав Плеханова. Ничего страшного, конечно, не произошло, его авторитет в рабочей организации достаточно высок, однако неприятно.

— Слушайте! — Алексей Карелии широко улыбнулся. — А ведь я, кажись, придумал! Провалиться мне на месте, ежели вру!

— Давай выкладывай, — Егор Климанов недоверчиво хмыкнул.

— В Екатерингофском парке майские гулянья устраивают? — Карелин обвел присутствующих хитроватым взглядом и сам же ответил: — Устраивают! Народу собирается — тыща… И господа с детишками, и попроще кто — все гуляют…

— Это известно, — неребил Климанов, — ты дело говори.

— А дело простое — взять самовар, пива, закуски… Выбрать хорошую лужайку, посидеть на воздухе. Вот и отметим…

Цивинский поначалу не очень прислушивался, переживая обиду. Но чем дальше Карелин развивал предложение о маевке в Екатерингофе, тем все больше и больше это предложение ему правилось. В самом деле, на майские гулянья в парк стекается великое множество людей со всего Петербурга; на их группу, если даже соберется человек сто, никто не обратит особого внимания. Под видом пирушки можно провести политическую сходку на глазах у полиции.

— Знаете, товарищи, мне кажется в идее Карелина есть рациональное зерно. — Цивинский наконец-то прекратил свой бег из угла в угол. — Прямо скажу, это, может быть, наилучший выход… Пиво, закуски, есамоварчик — для конспирации, но мы-то будем знать, для чего собрались!

— Песни можно попеть, — добавил Карелин, — гуляют, мол, мастеровые, отчего не спеть?

— И какие предлагаешь? — сурово спросил Климанов. — «Марсельезу»?

— Ну зачем же? — Карелин смутился, встретив угрюмый взгляд Егора. — Хороших песен много, можно подобрать…

— Не понимаю сарказма! — загорячился Цивинскии, ощутив в репликах Егора открытое противление карелинской идее.

— Разве дело в песнях?

— И в песнях — тоже, — раздумчиво сказал Афанасьев. — Иную песню в людном месте не запоешь… А ежели грянуть «Ах, вы сени, мои сени», при чем тут всемирный праздник?

— Зато пива налакаемся на свежем воздухе! — уколол Климанов. — Сами-то будем знать, что не утробу ублаготворяем — политикой занимаемся. На лбу не написано, опасности никакой…

— С приказными да с гувернантками на одной лужайке — не политика, баловство, — припечатал Афанасьев. — Карелин брякнул, не подумав толком. Тут и обсуждать нечего…

— Ну, не знаю, товарищи, не знаю! — Цивинский опять забегал вдоль стены. — Манифестацию вы отвергаете, потому что опасаетесь разгрома, а сходку под видом гулянья не приемлете из-за того, что недостаточно революционно! На вас не угодишь…