Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

Толпа заволновалась, послышались возмущенные голоса:

— Не имеете права!

— Кощунственно!

— Последние почести!

Пристав, приятно ощущая себя в центре внимания, чувствуя за собой несокрушимую силу государственной власти, надул щеки и сделал движение, будто хотел вынуть шашку из ножен. Еще громче крикнул — теперь городовым:

— Раз-зявы!! Не допускать!!!

Городовые ринулись к студентам, стали хватать за руки тех, кто держался за гроб. Действовали с остервенелым старанием, пыхтели, сопели — разжимали слабые интеллигентские пальчики.

— Господи, да что же это такое?! — истерично вскрикнул какой-то бледный господин в касторовой шляне. — Упаде-ет!

— Упадет, упадет! — подхватили в толне.

Гроб накренился, тело покойного едва не выпало на мостовую.

— Уступите им, господа, уступите! — замахал руками писатель Михайловский. — Нет сил смотреть! Уступите!

Рабочие смотрели на дикую схватку у гроба из глубины двора. Был момент, когда Фунтиков, выставив кулачище, хотел вмешаться, но Афанасьев удержал:

— Не лезь, Сережа, не след встревать…

Наступило относительное успокоение. Городовые, поправляя портупеи, выстроились вокруг катафалка; студенты и курсистки, попарно разобрав венки, выходили на проезжую часть улицы; бледный господин в касторовой шляне, оставшись на тротуаре, старательно протирал стеклышки пенсне батистовым платком.

И тут случилось то, о чем впоследствии судачили и в светских салонах, и в окраинных домишках. Едва процессия двинулась, как вдруг чей-то звонкий голос:

— Рабочие — вперед!

Федор Афанасьев и Гавриил Мефодиев подхватили венок и устремились на зов. На ходу Афанасьев крикнул:

— Теперь наш черед! Кучнее держись, ребята, кабы не разняли!

И повалили со двора мастеровые — суровые лица, плотный строй. Встрепенулся пристав: что за наваждение, откуда? Обдало жаром — проморгал! В одну секунду понял: карьере конец, подобного конфуза не простят.

Засуетились филеры, обозначились желваки на твердых скулах переодетых жандармских унтер-офицеров: растащить бы, в кулаки взять бы чумазых! Но поздно, поздно! Похоронная процессия уже вышла на Воскресенский проспект, двигаясь на глазах у почтенной публики с сторону Волкова кладбища. И впереди, высоко подняв тяжелый дубовый венок с крамольной надписью, шагали рабочие. Броситься на них — значит затеять новую свалку: при скоплении обывателей подобный исход нежелателен. Да и небезопасен: мастеровщина — народ лихой, могут память бока.

Егор Климанов, вроде бы сторонний зритель, из праздного любопытства перебегающий улицу, приблизился к своим, отрывисто бросил:

— С Воскресенского сворачивайте направо, к Литейному!

Афанасьев понял замысел. Ближайший путь на Волково кладбище — по Знаменской улице, там людей негусто. А если свернуть на Литейный, пройти затем по Невскому и дальше по Николаевской, то демонстрацию увидит весь Петербург.

Процессия тянулась медленно, в полной тишине. Дубовый венок несли теперь Фунтиков с Костей Норинским, оба в финских фуражках с медными пуговицами. Прохожие останавливались на тротуарах: кто доброжелательно, кто со злым изумлением взирая на невиданне шествие. Полицейские, ощущая свою беспомощность, мрачными тенями скользили вдоль домов по обеим сторонам проспекта. Правда, они попытались вмешаться позднее, когда студенты, сцепившись за руки, образовали живую цепь, чтобы остановить движение конки, но силу опять же применить побоялись: демонстрация теперь насчитывала более тысячи человек, пополняясь за счет примкнувших из сочувствующей публики. А когда на Обводном канале к шествию стали присоединяться толпы рабочих, возвращавшихся по домам с заводов и фабрик, полицейские вообще отстали: демонстрация набрала несокрушимую мощь.

На кладбище произошел казус: испугавшись невесть чего, из церкви сбежал священник. Искали — не нашли. Тощий звонарь трясущимися губами лепетал: «Отец благочинный отбымши… куда — не сказывали…»

Панихиду отслужить не удалось, отпели Шелгунова под открытым небом. Впрочем, и это пошло на пользу. Когда над Волковым кладбищем загремел тысячеголосый хор, со всех сторон хлынули люди, до сего часа не ведавшие о происходящем. Лезли через ограду, взбирались на деревья, чтобы получше видеть.

Над могилой первым выступил друг покойного писатель Вологдин-Засодимский. Пока он произносил прочувственную речь, в толпу пустили фуражку. Застенчивый студентик, чрезмерно волнуясь и гордясь возложенной на него миссией, пунцовея, вполголоса объяснил: «Сбор пойдет Красному Кресту для политических узников…»

Афанасьев, встретившись глазами с каким-то дубокатым типом в длинном пальто с чужого плеча, догадался: унтер, жандармский чин. Шепнул Мефодиеву: «Пора сматываться, Гаврюша, примелькались мы».

— Погоди, послушаем, — беснечно отмахнулся Мефодиев, — не конец еще…

— Зови ребят и уходи, — требовательно повторил Федор, — а то конец будет плохой. Погляди на эту рожу, запоминает… Мы свое дело сделали, пора и честь знать… Я своих увожу…

На следующий день Афанасьев услыхал от фабричных: многие участники демонстрации арестованы, особенно пострадали студенты. Когда народ, разбиваясь на мелкие группы, потянулся с кладбища в разные стороны, филеры некоторых выследили, запомнили адреса. Ночью по городу сновали пролетки, по жандармскому обыкновению — с поднятыми верхами: задержанных свозили на Гороховую в Охранное отделение, на Шпалерную в Дом предварительного заключения.

Обеспокоившись, после работы Федор послал брата к Мефодиеву узнать, не зацепило ли кого из организации.

— На окна сперва погляди, — учил конспирации, — ежели виден горшок с геранью, смело подымайся по черной лестнице. А коли цветка нету, тут же домой…

Егор вернулся — лицо белее мела, губы трясутся:

— Во дворе жандармы!

— А цветок? — всполошился Федор. — На окне или нет?

— Не знаю, не заметил…

Афанасьев быстро оделся, наказал брату:

— Кто будет спрашивать меня, отвечай — ушел незнамо куда…

Уже темнело, когда добрался до Галерной гавани к Володе Фомину на запасную явку. Опять же Бруснев научил: «Не дай бог, квартира в Сивковом рухнет — уговоритесь, где встречаться, а то долго друг друга не отыщете…» Пригодился совет, слишком быстро пригодился…

У Фомина, нахохлившись, сидели Николай Богданов, Володя Прошин и Петр Евграфов. Приходу Афанасьева обрадовались:

— Ну, слава богу, хоть ты уцелел! — облегченно вздохнул Прошин. — А мы уж думали…

— С Мефодиевым что? — нетерпеливо спросил Федор, надеясь в глубине души: брат чего-нибудь напутал, все в порядке. Но нет, чуда не произошло.

— Забрали, — тихо сказал Богданов. — В квартире засада… Карелин дома не ночевал, уберегся…

— Эх, Гаврюша! — Федор сокрушенно помотал головой. — Говорил ведь — уходи пораньше!

— На тяжелые кулаки понадеялся. — Володя Фомин стоял возле окна, поминутно выглядывая на улицу. — Думал, в случае чего отобьется… А удаль-то показать не пришлось: сонного взяли…

— Кто еще пострадал?

— Из наших вроде бы не шибко много, — успокоил Евграфов. — С Путиловского — Никола Поршуков, с Балтийского — Иван Крутов… Может, еще кто, но пока не знаем.

— А Климанов?

— Целый. Побежал к Брусневу, скоро, видать, объявится.

Егор Климанов появился не скоро, часа через два. И тоже принес недобрые вести. Студентов арестовано более ста пятидесяти человек. Среди них, к великому огорчению Афанасьева, оказался и Леонид Красин.

— Михайло Иваныч толкует — низовых кружков покамест не собирать, пускай волна схлынет, — подробно передавал Климанов. — А нам, комитету, по воскресеньям здесь, у Фомина… Цивинский придет, скажет, что делать дальше… И еще просил — крыльев не опускать, носы не вешать. Говорит, в сравнении с той пользой, которую принесет демонстрация, потери пустячные. Наши адреса ему известны: понадобимся — сам отыщет…

ГЛАВА 5

Брат Егор работал в ночную, Федор Афанасьевич вечеровал в одиночестве, читая «Религию и капитал» Поля Лафарга. Вкрадчивый стук поднял его с топчана; спрятав книгу под тюфяк, откинул крючок. Чего никогда не бывало, в дом на Обводном самолично пожаловал Михаил Бруснев.

Смазные сапоги, поношенная поддевка, поярковая шапка — прямо-таки крестьянин, земляк из Ямбургского уезда. Скуластое лицо Бруснева, глыбистая фигура никак не выдавали в нем интеллигента: переодевшись, Михаил спокойно мог появиться на любой сходке, в любом рабочем кружке и везде, где его не знали лично, сходил за мастерового. Однако, что нравилось Афанасьеву, Михаил не бравировал простонародной внешностью, не играл своего в доску — это первое. И второе: будучи умелым конспиратором, на рожон не лез, кружками руководил через третьих лиц, оставаясь в тени. И то, что он заявился вдруг, без предупреждения, Афанасьева обеспокоило: уж не беда ли опять?