Круглый счастливчик - Леонид Треер

«Молодцом! — подумал Маховик-Михайлов, — достоин степени!»

— С удовольствием, — ответил он, — пусть подходят к семи часам к университету…

Без двадцати семь по Большой Докторской не спеша шел человек в коричневом пальто. За ним двигалась черная «Волга». Когда до университета оставалось метров 500, машина поравнялась с человеком. Из нее выскочили двое искрящихся здоровьем мужчин.

— Маховик-Михайлов? — спросили они.

Человек кивнул.

— Мы аспиранты! — хором сообщили незнакомцы.

— Слышал, — улыбнулся Маховик-Михайлов. — Консультироваться?

— Ага! — подтвердили розовощекие аспиранты.

— Но где? — спросил Валентин Сергеевич. — На улице?

Аспиранты почтительно усадили консультанта в машину, и «Волга» умчалась.

Когда он вошел в квартиру Пантелеева, все уже были в сборе. Сверкал хрусталь, звала еда, и собравшиеся тянулись к бокалам.

«Не подвел, — подумал Маховик-Михайлов, осмотрев стол. — Достоин!»

Он был доволен и, ласково щурясь, глядел на супругов Пантелеевых.

УСПЕХ

Литературный семинар в областном центре подходил к концу. Тридцать молодых дарований слушали маститых. Маститые говорили правду. Горькую правду, которая лучше, чем ложь.

Хвалили лишь троих: сказительницу Веронику Сыромясову, баснописца Ивана Верняева и поэта Степана Придорогина, чей стих «Я — гвоздь огромной стройки» отмечали особенно.

Когда заседание кончилось, к Степану подошла розоволицая женщина с хрустальными люстрами на маленьких ушках.

— Марианна Буфетова, — представилась женщина. — Приходите завтра в телестудию. Будем готовить передачу!

Степан, взмахнув крыльями, полетел домой. Его ждал весь клан Придорогиных. Поэта заставили трижды повторить рассказ о семинаре. Заставлял в основном Петр Ваалович, папа молодого короля рифмы. Простой инженер, он считался среди родственников жены, практичных и ловких, обычным неудачником. И теперь Петр Ваалович отыгрывался, топча их тучное самодовольство. Родственники жены сидели молча. Белая зависть наливалась темным соком под их импортными сорочками. Их дети не писали стихи, не сочиняли музыку и не хотели думать о будущем.

Когда Степан сообщил, что его пригласили на телевидение, в квартире наступила тишина. В этой тишине потрескивала прекрасная кожа английских полуботинок на ногах родни и нежно тревожилась мама:

— Может, не надо, Степчик?

— Пусть идет! — сказал Петр Ваалович. — Пусть хоть один из нас взлетит высоко!

На следующий день Степан Придорогин, ослепив вахтера блеском дешевых запонок, вступил в угодья телецентра.

В узком коридоре тускло светили лампы. Откуда-то выныривали хмурые люди и тут же, испугавшись света, по-тараканьи бросались в дверные щели.

Навстречу Степану брел бурлак, таща на плече кабель. Лицо бурлака было похоже на кукиш. Ленивый питон кабеля исчезал в коридорных сумерках.

— Муромцева не видел? — вдруг спросил у поэта бурлак.

— Не видел, — сказал поэт, смутившись.

— Ясное море! — выругался бурлак. — Помоги дотащить.

Придорогин впрягся, и они втянули кабель в комнату, набитую приборами и людьми. Люди курили, поглядывая в соседнее помещение через смотровое окно. Хрупкая женщина сидела там, вдохновенно рассказывая о любви и гармонии брака.

Операторы, оседлав камеры, по очереди наезжали на женщину, рассматривая ее в упор, как амебу, и с грохотом откатывались. У окошка дремал режиссер передачи Килиманджаров. Ему снилась разбазаренная молодость, вторая жена Катя и магазин «Массандра».

Вдруг он вскочил и с криком «Прособачили время!» замахал руками. Все пришло в движение, и люди засеменили по комнате.

Через минуту Степан увидел в смотровом окне печального мужчину с красными глазами. Мужчина был похож на лемура. Лемур сел за столик, подозрительно огляделся и начал читать по бумажке о содержании белка в комбикормах.

Степан выполз в коридор под злое шипение дамы в брючном костюме. В коридоре, на подоконнике, сидели два бородатых старца в кофтах и курили трубки.

— Мне Буфетову, — проныл поэт.

Старцы молчали, убивая себя никотином.

— Вовка, — вдруг сказал один из них, — попробуй пустить в конце табун…

— Было! — вздохнул другой.

Старцы опять погрузились в нирвану.

Придорогин, постояв для приличия, отправился дальше. На третьем этаже он услышал женский крик и плач.

У дерматиновой двери рыдали шесть идеальных девушек в шикарных одеждах. Энергичная дама наскакивала на сутулого мужчину с маленькой головкой, раскачивающейся на худой шее. Мужчина, вздрагивая, глядел на малиновые змейки ее губ. Змейки метались, выплескивая пламя на сутулого.

— Вы еще пожалеете! — кричала дама. — Дом моделей — это не фигли-мигли. Позвали — так показывайте! Безобразие! Я найду на вас управу.

— Сейчас жатва, мадам, — бормотал сутулый, — передачам с полей — «зеленую улицу»…

— Девочки! — скомандовала дама. — Мы уходим!

Красавицы печальным клином потянулись за мадам, оставляя запахи духов и разбитых надежд.

Степан проводил их глазами, повернулся к сутулому и обомлел.

На его месте улыбалась розоволицая Марианна Буфетова. Она схватила поэта за руку и увлекла в комнату, где уже сидели сказительница Сыромясова, баснописец Верняев и мэтр Зергутов.

Зергутов только что прилетел из Тананариве и вечером улетал в город Шпалерск, где некий Лобзиков творил чудеса из хлебного мякиша. Мэтр спешил, и, как только последнее дарование плюхнулось в кресло, режиссер сказал: «Начали!»

Тотчас же на одной из телекамер вспыхнула красная лампочка.

Зергутов обнажил в улыбке гроздь желтых зубов и тепло представил ребят с божьей искрой. Каждый из них прочел свой маленький шедевр.

Баснописец Верняев, глядя в сторону, сконфуженно рассказал басню о чернилах и промокашке. Сказительница Сыромясова, придвигаясь к камере добротной грудью, запричитала о чудесах.

Степан лихорадочно перебирал свою заветную лирику, но ничего не мог вспомнить. Наконец он залпом выпалил свое коронное: «Я — гвоздь огромной стройки».

После третьего дубля осоловевшие дарования были выпущены из студии. Они шли опустошенные и пьяные от пережитого…

Был обычный вечер. В квартирах призывно мерцали телевизоры, и люди, повинуясь рефлексу, припадали к экранам.

В доме Придорогиных собрался весь клан. У родственников жены были телевизоры с цветным изображением. Но сегодня, созванные торжествующим кличем Петра Вааловича, они пришли смотреть на поэта в сером цвете.

В девять часов вечера брюнет с влажными оленьими глазами вынырнул из голубого тумана. Несколько секунд он натужно улыбался, а потом сказал:

— А сейчас посмотрите передачу «Молодые таланты».

Лоснящийся мэтр Зергутов засверкал зубами на экране, журчащая речь его потекла легко и свободно. Он рассказал о своих встречах с Хемингуэем, зачитал свою притчу «Честная лошадь» и предоставил слово молодым талантам.

Иван Верняев возник за стеклом неожиданно и долго смотрел на зрителей, как рыба из аквариума. Басню он прочел довольно внятно.

Его сменила Вероника Сыромясова. Вероника была в ударе. Непонятные глухие напевы ее тревожили, напоминая о надвигающейся старости.

Наконец сказительница выдохнула последнее «дык вот» и затихла. Настала очередь Степана.

На экране появился брюнет. Степану показалось, что усмешка диктора предназначена лично ему.

— Предлагаем вам посмотреть, — сказал брюнет, — киноочерк «Где зимует кулик»…

— Я этого так не оставлю! — закричал Петр Ваалович, ломая пальцами карандаш.

Родственники жены успокаивали его.

Родственники понимали, что, только утешая, можно расквитаться за недавнее унижение.

Молодой поэт заперся в кабинете, напугав близких.

— Его нельзя оставлять одного! — волновалась Степина мама. — Он такой ранимый.

Стали стучать в дверь, но Степан не отзывался.

— Сын! — крикнул Придорогин-старший. — Талантливым всегда было трудно…

Степан тем временем лихорадочно записывал рождающиеся в сердце строки:

Нет! Вам не задушить мой стих!Мой голос крепнет год от году.Не смолкнет лира ни на миг!И буду дорог я народу.

Облегчив душу, Степан распахнул дверь. Родня отшатнулась.

— В чем дело? — насмешливо спросил он. — Почему шумим?

Родственники молчали.

— Я голоден! — известил поэт. Вскоре он уже сидел на кухне и с аппетитом ел пельмени, макая их в сметану.

ПОРТРЕТ МУЖЧИНЫ

Городская выставка молодых художников открылась во вторник. Сначала были речи.

— Нам нужны новые Репины и Врубели, — подчеркивали выступавшие, — пристальный взгляд и страстная кисть! Посетителей впустили в зал. На стенах дымили заводские трубы, улыбались девушки-штукатуры, Спорили ученые, колосилась рожь. Выделялся размерами холст «Завтрак дровосека». Дровосек пил кефир, сидя на пне, а вокруг падали кедры.