Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

всех сторон, принуждая сразиться за короля и страну, пока другие шлифовали воинственные вирши, сам он воспевал «блуждающий дух», не желающий держаться общего курса: одинокого беглеца в погоне за неким ускользающим идеалом.

Что же это был за идеал? Если не рассматривать более поздние разработки предания, об Эаренделе этого стихотворения мы знаем не многим больше, нежели о схематичном человечке, шагающем в никуда на рисунке Толкина «Край света». О том, что Эарендель думает про себя, нам известно и того меньше – при всей его очевидной отваге, эксцентричности и безудержном любопытстве. Мы приходим к выводу, что это в самом деле «бесконечный полет» – квест, не имеющий не только завершения, но и цели. Если бы Толкин захотел исследовать сердце и душу своего морехода, он, возможно, обратился бы к великим древнеанглийским стихотворениям-раздумьям об изгнании: к «Скитальцу» и «Морестраннику». Но вместо того он предпочел жанр рыцарского романа – естественное обрамление для квеста, мотив которого либо самоочевиден (любовь, честолюбие, жадность), либо предначертан свыше. У Эаренделя мотивация двоякая: в конце концов, он и человек, и небесное светило. По канонам сверхъестественного, это астрономический миф, объясняющий движения планет, но по человеческим меркам это также и хвалебная ода воображению. «Полыхает огнем сердце ярое в нем»: Эарендель подобен Фрэнсису Томпсону, исполненному «жаркого интереса к нездешне-прекрасному» (именно так Толкин охарактеризовал Томпсона в докладе перед Стэплдонским обществом). Очень заманчиво усмотреть здесь аналогию с Толкином-писателем, в котором бурлит и ищет выхода творческое начало. Квест морехода – это квест индивидуалиста-романтика, наделенного «избытком воображения» и не довольствующегося просветительской задачей подробно исследовать уже известный мир. Эарендель преодолевает все традиционные барьеры в поисках самораскрытия перед лицом возвышенного, заключенного в самой природе. В некоем подразумеваемом религиозном смысле он стремится приблизиться к созерцанию лика Божьего.

За неделю до начала кембриджского триместра Роб Гилсон гостил у Кристофера Уайзмена в Уондсуорте, районе Лондона, куда вся его семья переехала после того, как отца назначили секретарем головного отделения миссии уэслианских методистов в 1913 году. На той же неделе пал Антверпен[27]. Гилсон писал: «Мы, конечно же, безумствуем и веселимся напропалую. Вчера вечером ходили смотреть Джеральда дю Морье в “Отверженной” – до чего ж дурацкая пьеска![28] Не знаю, что мы станем делать сегодня, – и, с вероятностью, начнем еще до того, как решим». Тогда же, 4 октября, в последнее воскресенье долгих каникул, Толкин возвратился в Бирмингем и остановился в Оратории у отца Фрэнсиса Моргана. Т. К. Барнзли, к тому времени назначенный старшим субалтерн-офицером в 1-м Бирмингемском батальоне, командовал построением личного состава новой части на молебен у главной приходской церкви города. В понедельник новобранцы приступили к учениям. В субботнем выпуске «Дейли пост» был опубликован список зачисленных в 3-й Бирмингемский батальон. Хилари Толкин был вскорости без лишних церемоний отправлен в Методистский колледж в Моузли учиться на горниста.

Вернувшись в Оксфорд, Толкин признался некоему профессору-католику, что разразившаяся война явилась для него тяжким ударом. «Я сетовал, что мир мой рушится», – писал он позже, вспоминая то время. Толкин был подвержен приступам глубокой меланхолии и даже отчаяния со времен смерти матери, хотя держал свои чувства в себе. Новая жизнь, которую он медленно выстраивал с тех самых пор, теперь оказалась в опасности. Но, выслушав его жалобы, профессор-католик заявил, что война – это не аномалия; напротив, человечество просто-напросто вернулось «к нормальному состоянию».

Однако ж первым делом от войны пострадала привычная Толкину «повседневная жизнь» – даже в Оксфорде. Университет был преобразован в цитадель для беженцев, исполненную готовности к войне. Освященный веками поток студентов иссяк: к сентябрю через университетскую призывную комиссию прошло две тысячи человек. В Эксетере осталось только семьдесят пять; по вечерам в квадрангле Эксетера под темными окнами царила тишина. Толкина мучали сомнения: прав ли он был, что остался. «Это ужасно! – писал он. – Я даже не уверен, смогу ли я продолжать учебу: работать решительно невозможно». Колледж частично переоборудовали под казармы; они распределялись между Оксфордширской легкой пехотой и артиллерийскими батареями – бойцы прибывали и отбывали нескончаемой чередой. Ушли на фронт и некоторые из профессоров помоложе, а также и многие из числа университетской прислуги; их заменили более пожилые люди. Толкин порадовался возможности впервые пожить вне колледжа, в доме № 59 на Сент-Джон-стрит (это здание со временем прозвали «Джоннером»), где он делил «берлогу» с последним из оставшихся в Эксетере друзей, Колином Каллисом, который не смог завербоваться в армию по причине слабого здоровья.

Юношей в городе почти не осталось, но жизнь в нем била ключом. Женщины заступали на место мужчин в гражданском секторе. Появились бельгийские и сербские беженцы. По улицам бродили выздоравливающие солдаты; в здании Экзаменационных школ был устроен госпиталь для раненых. Взводы, предназначенные им на смену, занимались строевой подготовкой в Университетском парке; новобранцы щеголяли во временной форме синего цвета. Ректор Фарнелл – сегодня это может показаться эксцентричным – давал уроки фехтования на шпагах и саблях. Впервые со времен Английской гражданской войны[29] Оксфорд превратился в военный лагерь.

Увещеваемые Фарнеллом, Толкин и немногие его приятели-студенты пытались поддерживать жизнь в колледжских клубах. Стэплдонское общество, от которого осталась одна тень «под мрачными тучами Армагеддона», изо всех своих скромных сил делало что могло: от имени всех эксонианцев выражало вотум доверия вооруженным силам и рассылало письма в поддержку короля Альберта Бельгийского и Уинстона Черчилля (на тот момент – первого лорда адмиралтейства). Но первейшей обязанностью, возложенной на Толкина, стала организация косметического ремонта в Общей комнате студентов. Всех уже предупредили, что война ограничит подобные роскошества. Проректор заявил Толкину, что студенческие развлечения – неоправданное расточительство и должны быть запрещены. Толкин остроумно подтрунивал над новичками первого года обучения за то, что они редко моются – «вне всякого сомнения, из самых лучших побуждений, во имя экономии в наше тяжелое время». В Стэплдонском обществе дебатировалось утверждение «это Собрание не одобряет систему жесткой экономии в нынешнем кризисе». Толкин выступил в дебатах о «Сверхчеловеке и международном праве», но предложенное им самим утверждение «это Собрание одобряет реформу правописания» свидетельствует о желании уйти от темы войны. То было вынужденное воззвание к мирной жизни, но никакого резонанса оно не вызвало, ведь все новые и новые страны оказывались втянуты в войну. В конце октября бельгийцы открыли шлюзы со стороны моря в момент, когда прилив достиг высшей точки, и наводнение оттеснило немецкие войска от реки Изер; неподалеку, под Ипром, британские войска были обессилены новым врагом – жидкой грязью. Противостоящие армии так и не сумели зайти друг другу во фланг и теперь засели в окопах: был создан Западный фронт.