Отец Паисий мне сказал... - Афанасий Раковалис

А ему‑то как долго пришлось терпеть — со времен юности? Тридцать — тридцать пять лет? Пока кто‑то не привез ему эти тапки!

Старец почитал отца Иродиона — восьмидесятипятилетнего старца — пустынника, жившего в одной разрушенной келье в Капсале[51] и получившего известность в последние годы. Отец Иродион юродствовал, выдавал себя за сумасшедшего, и многие считали его таковым. Старец Паисий посылал к нему монахов, своих духовных чад, соорудить над его кельей крышу, которая практически отсутствовала, и со всех сторон внутрь проникали дождь, снег и ветер.

Когда он узнал, что отец Иродион решил разжечь камин, хотя никогда в прошлом не пользовался огнем, то пошутил:

— Ба, как он до этого докатился? (То есть пошел на такую уступку.)

Старец радовался и восхищался его подвижническим духом.

— И прот[52] Святой Горы, отче, собрался навестить отца Иродиона.

— Он и ему задаст! — рассмеялся старец.

И действительно, как мне рассказывал потом другой монах с Капсалы, отец Харитон, старец Иродион, когда состоялась эта встреча, своим «сумасбродством» совершенно сбил посетителя с толку.

«Над такой вот маленькой иконой человек может трудиться день, а может — неделю, может — месяц, может и десять лет. Над одной и той же иконой.

На дереве можно вырезать маленького голубя, а посмотришь на него через микроскоп — он будет выглядеть как ящерица!»

С помощью этих метафор Старец преподавал мне урок о чистоте души и образе Божием в человеке: так можно трудиться над своей душой, с большим или меньшим усердием, проникая на большую или меньшую глубину.

25 марта 1989 г.

Благовещение, Всенощная у отца Паисия.

В этот день я застал Старца беседующим с тремя учениками Афониады. Один из них был новообращенный из мусульман, подросток 13–14 лет Арсений, вся семья которого крестилась.

— Новообращенные имеют Благодать и хранят ее, не так‑то просто с ней расстаются… — говорил Старец. Потом он стал рассказывать об одном афонском подвижнике, которого ему довелось знать: «Здесь рядом, в монастыре Кутлумуш, жил отец Харалампий. Он был преклонного возраста, но остальные монахи были и вовсе глубокими старцами, так что он взял на себя все послушания. И в церкви пел. Бывало, канонарх[53] переходит к другому клиросу, а он начинает молитву «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя» и читает ее, пока тот не вернется. Почти никогда не болел. Но однажды подхватил грипп и слег, находился в бессознательном состоянии. Приходит врач, осматривает его и, уходя, заявляет братии: «Надолго не отлучайтесь от него. Он уже отходит». И тут поднимает голову из‑под одеял отец Харалампий: «Что такое ты говоришь? Ты чего‑то не понял. Пока не придет Пасха и я не скажу «Христос воскресе», не съем красного яйца, не умру». Старец Паисий рассмеялся и продолжил: «И действительно, пришла Пасха, съел он яйцо и потом умер. Сегодняшним насельникам монастыря остались в наследство от отца Харалампия яблони, которые он посадил».

— Такая кончина — это добрый знак?

— Разумеется, добрый. Какие тут могут быть вопросы? Здесь напротив жил отец Георгий, «внук» старца Хаджи — Георгия[54]. Когда община Хаджи — Георгия разделилась, некоторые его ученики переселились сюда. Так вот, к этому отцу Георгию пришел однажды врач и сказал, что он умрет. «Что ты, — говорит тот, — я не сейчас, а через столько‑то лет умру. Раз мне сказал старец, что я умру, когда мне будет восемьдесят, значит, вон еще сколько времени проживу». Его старец действительно предсказал, когда ему надлежит умереть. Он и умер тогда, в день памяти Святителя Иоанна Златоуста, и сподобился даже явления ему этого святого. Сегодня люди живут, полагаясь больше на рассудок, «здравый смысл», а он разрушает веру в самом ее основании.

— Почему Вы так говорите, Геронда? Почему Вы рассудок отдаете безбожникам? Ведь и его нам даровал Бог.

— Ты не понял, что я хочу сказать. Вот у женщин более чуткое сердце, они любят Бога сердцем и поэтому быстрее растут духовно. Когда распяли Христа, апостолы — одиннадцать крепких мужчин — заперлись в доме, закрылись на засов, страха ради иудейского. А женщины, их было трое, говорят: «Ну что, пойдем, помажем Господа миром? Пойдем!» О том, что на улицах хозяйничают солдаты, разъяренные фарисеи, о том, что ночь на дворе, они и не думали. Тогда как апостолы рассуждали: подождем, посмотрим, что будет дальше. Жен — мироносиц одно лишь беспокоило: кто им отвалит от гроба камень, потому что они видели, какой он большой. Вот так они и пошли.

— Хорошо они поступили, Геронда?

— А как же! Конечно, хорошо!.. Они пошли и увидели Ангелов, увидели Воскресшего Господа. Потом вернулись к апостолам, но до тех не доходили их слова. В четвертый раз говорят им: «Украли Господа». Тогда Петр подумал: «Что же это такое происходит?», вскочил и вместе с Иоанном побежал ко гробу.

— Немцы обладают рассудочностью, логикой: делают болты и самолеты, могут долететь и до Луны, но вера — это другое, здесь нужна простота. Сказали, например, отцу Петру из скита Катунаки, старому и больному, что он умрет. «Нет, — говорит, — я умру в день святого Петра Афонского». И действительно, в этот день в его келью пришли отцы, совершили Всенощное бдение, оно придало ему силы, он служил потом отцам, угощал их, а когда гости, подняв стаканы с водой, собрались возгласить имениннику «многая лета», преклонил главу. «Задремал, — говорят, — не будем его беспокоить, пусть отдохнет». А он, оказывается, скончался[55].

— Геронда, хочу, чтобы Вы мне объяснили, как понимать слова Евангелия: если глаз твой соблазняет тебя — вырви его, если соблазняет правая рука — отсеки ее.

— Это объяснили Святые Отцы — Святитель Иоанн Златоуст и другие. Как мне говорит помысл, речь здесь идет не о том, чтобы действительно вырвать себе глаз, а о том, что дело обстоит очень серьезно, что нельзя проявлять легкомыслие; эти слова указывают на всю серьезность ситуации.

— И потом: если у тебя попросят верхнюю одежду — отдай и рубашку, если…

— Отдай сначала пальто, а там посмотрим. (Смеется.)

— Хорошо. Но в чем тут смысл — не сопротивляться злу? Почему же мы тогда идем на войну? А если придет кто‑то, чтобы причинить зло твоим детям, твоей семье?

— Что касается войны, то она может быть только оборонительной. Никакая война не угодна Богу, но в данном случае Он прощает. Другой вопрос — сколько сейчас здесь путаницы и как некоторые все это представляют. А на войне каждый поступает в соответствии со своим внутренним устроением. Один и бьет, и убивает, а другой, имея более крепкую веру, — предает себя воле Божией.

— Значит, иметь веру и вручать себя Богу — это хорошо?

— Конечно. И как же помогает Бог! Да, конечно, иное дело, когда человек защищает семью, ближних… Но если он один и зло направлено лично против него? Как он ему противостоит в таком случае? Здесь‑то и проявляется его подлинное внутреннее устроение.

— Геронда, имеют ли силу заклинания, сглаз?

— Да, а как же! Если в человеке много зависти и злобы, он может сделать зло. Вот мой отец смастерил ручную мельницу, когда мы жили в Игуменице (думали, что навсегда там останемся). Пришел один человек. «Ба! — говорит. — Вещь на загляденье!» Не успел он это сказать — «крак — крак»: камень начал трескаться, так что даже ему самому, бедняге, стало неловко. Отец потом скрепил жернов двумя железными обручами.

И проклятия действуют, особенно если человек проклинает того, кто обошелся с ним несправедливо, если ему причинили боль. Один торговец (он мне сам об этом рассказывал без тени смущения) отправился как- то в район Преспы[56] в некое село за фасолью. Там жили две сестры — сиротки. Одна была совсем простодушная, он ее обманул, купил фасоль за пол цены. Приходит другая, а он уже все погрузил и готовился уезжать. «И как же ты Бога не боишься? — говорит она ему. — Мы ведь сироты. На что будем жить? Чтоб ты разбился!»

Он уехал, а немного спустя по дороге попал в аварию, потерпел убыток на двести тысяч драхм (тогда это были большие деньги) и сам едва не расстался с жизнью…

По соседству со мной жили три женщины, одна сирота, другая бедная (ее поддерживали родственники из Канады), третья богатая. Была там и одна пожилая вдова. Ей принадлежал мул, очень своенравный. Его в свое время неудачно оскопили, а это отрицательно сказывается на животных. Бедняжка пыталась как‑то с ним совладать, он все время срывался с привязи. Очень она с ним мучилась. Наконец нашла новую крепкую веревку. Во время оккупации достать веревку было непросто. Приходят эти три женщины, отрезают веревку по куску каждая, и мул убегает. И тут и там — повсюду искала его хозяйка. Сбилась с ног, но все- таки отыскала.