Космонавты живут на Земле - Геннадий Семенихин

Старший лейтенант Иванов, с интересом прислушивавшийся к разговору, пожал плечами:

— Не понимаю.

— Это же очень просто, — охотно пояснил Алеша. — Я был бы Иванушкой-дурачком, если бы, подобно тому Уздечкину, обратился с просьбой к президенту Академии наук или министру обороны. Там пуды таких писем. Но если бы я передал просьбу самому Гагарину, то мог бы уже рассчитывать на кое-какое внимание. Прежде всего космонавт меня бы знал лично и особой комиссии мог сказать, как я выгляжу. Во-вторых, просителей много, но, как мне кажется, военных среди них меньше. Среди военных еще меньше летчиков. А среди летчиков — истребителей и того меньше. Как видите, круг сузился, и многие остались за его пределами, а я — нет. Волжские мужики — они хитрющие!

— Смотри ты, выдумщик... — протянул Иванов, — логики не лишен.

— Я и в другом вижу логику, — увлеченно продолжал Горелов. — Пока что совершены лишь первые полеты. Дальше они будут усложняться, проводиться чаще. Потребуются кадры. Откуда их будут брать? Ясное дело — из ВВС.

— Тогда у тебя есть все шансы в космонавты попасть, — рассмеялся Семушкин. — Не знаю, был ли еще в авиации случай, чтобы кто-нибудь на реактивном истребителе гонялся за Венерой.

— Вы все шутите, — вздохнул Горелов. — но должна же у каждого из нас быть заветная мечта, своя цель. И она есть. Вот скажите, ведь каждый из вас чего-то очень и очень ждет.

Старший лейтенант Иванов внезапно поморщился, как это бывает с человеком, когда пришла острая боль и ее надо немедленно погасить.

— У меня, например, есть мечта, — промолвил он глухо, — чтобы моя жена от рака не умерла. Для меня это в сто раз важнее всех космических запусков. А она умрет. И никто ее не в состоянии спасти. Десять лет прожили душа в душу, сына на будущий год в школу мечтали повести. А теперь она как свеча тает, одни только глаза светятся...

Он встал с койки и, глядя куда-то в сторону, быстрыми резкими шагами вышел из домика. Печально хлопнула дверь.

— Я пойду. Надо утешить старшого, — вскочил было Семушкин.

— Сиди! — оборвал его Лева Горышин. — Нужна ему сейчас твоя сострадательность, как щуке зонтик. Человек в одиночестве хочет побыть, а ты ему в душу лезешь. Один он скорее успокоится.

Горышин оказался прав. Примерно через четверть часа старший лейтенант возвратился и, как ни в чем не бывало, стал снимать намокшую одежду. Лицо его еще сохраняло следы недавней возбужденности, но он уже прочно взял себя в руки.

— Ну и погодка, — сказал он, присаживаясь у печки и потирая руки. — Печурку на славу растопили... Давайте теперь чаек погоняем.

Большой пестрый термос, разрисованный змеями, появился на столе. Стаканов хватало на всех. Лева Горышин, как заботливый хозяин, отвинтил крышку, разлил всем поровну коричневый и еще совсем горячий чай, насыпал сахар и поставил в центре стола вазу с сухими пирожными. Старший лейтенант Иванов взял в руки опустевший термос, повертел его туда-сюда.

— Эк разрисовал-то его маляр какой-то, — проговорил он с наигранной веселостью, и все поняли, что этой репликой он хочет сгладить впечатление от своей недавней вспышки. — Не мог, бедолага, ничего получше придумать. Хочешь не хочешь, будем сейчас пить чаек с пирожными и этими гадами вприкуску.

Семушкин и Горелов вяло улыбнулись, а Лева Горышин протестующе поднял руку.

— Что вы, товарищ старший лейтенант! Разве так можно о змеях?

— А как же еще о них?

— Нет, я с этим не согласен, — возразил деловито Горышин. — Змея — это умное существо, скажу вам. Я, конечно, исключаю всяких гадюк и медянок, но есть змеи, заслуживающие уважения. Недаром в Индии, да и у нас в Средней Азии, дехкане и почтенные аксакалы некоторых змей священными считают. Вы думаете, я шучу? Самым серьезным образом. Родился и вырос я в Гиссарской долине и тамошнюю жизнь знаю. Например, такая змея, как кобра, во многих местах почитается.

— Это за какие такие заслуги? — недоверчиво покосился на него Иванов.

— А за повадки свои.

— Какие же у змеи повадки? — пожал Иванов плечами. — Коварство да злость.

— Нет, не скажите. Кобра среди змей — что лев среди зверей, но гораздо его благороднее. Она никогда не нападает на свою жертву исподтишка, как гадюка или гремучая змея. Она на бой выходит, словно рыцарь. Раздувает свой капюшон и начинает подниматься. И прямо в глаза вам глядит, если хочет броситься. Мне в детстве мать рассказывала. Была в нашем кишлаке во времена басмаческих банд одинокая старуха. Ее сыновья ушли к красным. Старая эта таджичка умела заклинать змей, и в ее юрте постоянно кобра жила. И вот однажды прискакала банда местного бая. Старую женщину за волосы вытащили из юрты, паранджу сорвали, ноги баю целовать велели. Она была гордой, от сыновей не отреклась и баю в лицо плюнула. Тот маузер выхватил и — наповал. Ускакали басмачи в центр кишлака. В самом богатом доме устроили для бая вечером роскошный плов. Перепились все основательно. Потом раздели и уложили бая на самую лучшую кошму, загасили свет. Ночью бай проснулся от какой-то непонятной тревоги. Почувствовал, будто кто-то тонко свистит рядом и струйка холодная по лицу. Открыл глаза, а над ним голова кобры. «Змея!» — завопил он, но в ту же минуту кобра прыгнула...

— А ты не врешь? — недоверчиво спросил внимательно слушавший весь этот рассказ Семушкин.

— Провалиться на месте! — воскликнул Горышин и совсем по-восточному поднес к груди скрещенные ладони. — Но вы послушайте, что произошло дальше. Пока пьяные басмачи проснулись, зажгли свет и стали выяснять, что и почему, кобру как ветром сдуло. Они даже сначала не поверили, решили, что у бая мираж от выпитого вина, да только видят, что тот уже хрипит и корчится. «Это меня змея той проклятой старухи покарала, — говорит он басмачам. — Сожгите завтра ее змеиное гнездо...» Басмачи решили сделать, как он велел. Прискакали к пустой юрте и стали ее поджигать со всех сторон. Двое подожгли и, отойдя в сторону, любовались, как она огнем занимается, а третий едва огонь успел высечь, почувствовал, что затылок от холода сводит. Обернулся, а кобра уже для прыжка раскачивается. Он на весь кишлак заорал от страха, да было поздно. И опять, пока двое до него добежали, кобры и след простыл. Юрта, конечно, сгорела, басмачи ускакали, наших почуяв. Но старики и до сих пор рассказывают, что долго мимо того места ходить было страшно. Кобра даже пепелище охраняла...

Горышин замолчал и с удовлетворением отметил, что еще никто из летчиков не поднес к губам стакан с чаем.

— Товарищи, нектар остынет, — всполошился он и, звякая ложкой, стал размешивать сахар.

— Так кто же виноват, что уже остыл? — добродушно усмехнулся Иванов. — Не сам ли? Загипнотизировал своим рассказом, что твоя кобра.

Семушкин, первым выпив чай, закрыл поддувало печурки, зевнул...

— Интересно знать: эти самые кобры спят аль нет?

— Разумеется, спят! — убежденно воскликнул Лева,

— Тогда и нам пора на боковую. А то снова в кабины могут усадить...

Они разделись и загасили свет. Взбивая подушку, Иванов пробурчал:

— Ты бы, комсорг, почаще такие байки комсомольцам рассказывал. Успех бы имел.

Горелов подумал, что Иванов попал в самую точку. Дважды Алеша побывал на беседах Горышина с комсомольцами и дважды уносил тягостное чувство. Были эти беседы нудными, вялыми, а теперь этот же самый человек раскрылся перед ним совсем с другой стороны.

— Поспим, что ли! — сказал Иванов.

Слова его прозвучали как приказание, и воцарилась тишина. Алексей закрыл глаза и попытался уснуть. Его товарищи по дежурству быстро смолкли, и комната наполнилась ровным дыханием. А ему не спалось. Он вспоминал Верхневолжск, домик на Огородной с голубыми наличниками, мать. Тревожась, подумал: «Почему от нее так давно нет писем? Может, приболела?» Потом мысли его вернулись к Соболевке, аэродрому и к тем, кто лежал сейчас рядом на соседних койках. Как-то быстро промелькнули эти месяцы, и он, сам в то не веря, стал уже немножко другим. В нем появилось больше сдержанности, уверенности в своих силах. «Все-таки это здорово — водить в небе такую сложную машину! — признался он себе. — И ребята здесь все такие хорошие — и летчики и техники. Никто ни разу не обидел. Если пошутят, то незлобно. Если увидят, что споткнулся, — помогут встать».

И ему захотелось, чтобы у них всегда все было хорошо. Вот лежит рядом старший лейтенант Иванов. Спит или только затаился, думает о жене. Рак, конечно, дело дрянное. Люди изобрели атомную энергию и космические корабли, а болезнь эта как раньше косила их, так и сейчас косит. Но надо как-то утешить старшего лейтенанта. Глядишь, и повеселел бы, и жену свою приободрил. Верить бы в выздоровление ее заставил... «Да ты совсем как горьковский странник Лука, — оборвал самого себя Горелов, но тотчас же самому себе и возразил. — А может, лучше, если от утешения человеку легче?! Вот и Семушкин мрачным ходит. Видно, носит в себе какую-то боль, ни с кем не делясь. Или Лева Горышин. Неплохой парень и летчик стоящий. А с комсомольской работой у него не ладится...»