РодиНАрод. Книга о любви - Александр Староверов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующий день я пришла в комнату работавшего в ночную смену приятеля Игоря. Комната выглядела совершенно нежилой. Но я не заметила тогда этого. Я вообще ничего не замечала, как на заклание шла, как на тот свет собиралась. Оделась во все чистое, на голову зачем-то повязала аккуратный старушечий платочек. Я маленькая видела, на кладбище бабулек так хоронили. Лежали они в обитых красным сатином гробах, успокоенные, красивые в белоснежных целомудренных платочках, невесты царя небесного, а не старушки. Игорь, узрев меня в таком виде, бодро, по-комсомольски заржал.
– Ну, ты, мать, даешь, – сказал, сдирая платок с головы, – прям бабушка на потрахушки пришла. Ты эти предрассудки брось. Человек вон в космос летает, современнее надо быть и проще.
Он вытаскивал меня из длинных, деревенских почти юбок, а я старалась быть современнее и проще. Я сильно старалась, сама расстегивала пуговички, поджимала и выпрямляла ноги, чтобы ему удобнее было. Выгибалась, прогибалась, на глазах становилась все проще и проще, все современнее и современнее. А потом стала совсем простой, лежала голенькая, дрожащая, покоренная и ждала неотвратимого, как смерть, греха. Со времен сотворения мира лежат так испуганные девочки и понимают – кончалось детство, придушат сейчас ангела, живущего в них, красной налитой дубиной забодают, побьют больно. Он не умрет, нет, будет продолжать жить внутри калекой-инвалидом с переломанными крылышками. Кашлять будет всю жизнь и плакать жалобно. Так надо. Заведено так испокон веков. Растет внутри девочек несолнечное сплетение, зовет за собой в темные и сладкие глубины, и взрывается там ослепительным удовольствием, и оборачивается новой ангельской чистой жизнью. А когда подрастет, жизнь укрепится, круг замыкается, и все по новой идет.
Это я сейчас, голубчик, старая и мудрая стала, могу в слова девичье смятение облечь, а тогда, конечно, я так не думала. Я так чувствовала. Хотелось мне плакать, хотелось убежать, но вместо этого я открывала рот, чтобы ему было удобнее целовать меня, вместо этого я раздвигала ноги, чтобы ему удобнее было меня проткнуть. «Это честно, честно, – твердила я про себя, как молитву, – он честный, и я честная, это по-честному, честно, честно…» А потом он вошел в меня, и не вошел даже, а вставил. Вот именно, вставил. Я не знаю, как это объяснить. Вы же, голубчик, мужчина, вам сложно понять. Я вдруг догадалась, что сама по себе не имею никакого значения. Только с ним, только когда он во мне. Я вторична, как автомобиль без водителя, декорации без актера, как дом без людей. Просто нагромождение никчемной плоти. И только когда он во мне, смысл появляется. А когда нет его, то и смысла нет. Не знаю, может, я шлюха, нимфоманка. Вон старая сука Пульхерия так думает. А я думаю, что я просто женщина. Вернее, не просто. Я женщина-женщина. Женщина, какой ее задумал бог, вылепив из ребра Адама и повелев прилепиться к нему навечно, чтобы уравновесить, стабилизировать это всегда мятущееся в поисках мамонта, смысла, денег, истины и еще черт знает чего существо. Впрочем, я отвлеклась, голубчик. Существо размеренно вколачивалось в меня, не замечая моих смятений и страхов. Существу не до меня тогда было. Он свою программу выполнял. Он кончить хотел. Довести процесс до логического результата и отвалиться, довольно урча. У него получилось. Я пыталась удержать его. Пискнула тоненько:
– Постой, не уходи, погоди еще немножко.
А он засмеялся снисходительно, потрепал меня по щеке, хлопнул легонько по сиськам и сказал:
– Хорошенького понемножку. Ох и горячая ты девка, Пуля. Молодец, мне такие нравятся.
И повалился на спину, раскинув руки, и ударил меня нечаянно ладонью по горлу. Я стала целовать его ладонь, облизывать его пальцы. Потому что вот он, смысл и властелин мой, рядом лежит, дышит устало. Игорь повернулся на бок, посмотрел на меня внимательно и, видимо, все понял. В эту секунду навсегда определилась наша с ним иерархия. Он царь, а я раба верная, почти домашнее животное. Я тонула в его белесых цвета последнего весеннего снега глазах, а он тихо и серьезно спросил:
– Еще хочешь?
– Да, любимый, – ответила, – хочу.
– Это хорошо. Любишь, значит, сладкое. Тогда давай, иди вниз, поработай.
Я впала в ступор, я замерла и оледенела. Я же все-таки комсомолка, я монашкой советской мечтала быть. Я не поняла его. Хлопнула глазами и спросила недоуменно:
– Куда вниз?
– Туда вниз, дуреха, – весело рассмеялся он. – Соси давай.
Сосали только продажные, стиляжные американские подстилки. Это я знала твердо. Минимально приличные девушки, не говоря уже о комсомолках, лучше бы удавились, чем стали сосать. Разве Зоя Космодемьянская стала бы сосать, а Роза Люксембург, а Надежда Константиновна Крупская?
– Нет, нет… – в ужасе отшатнулась я. – Я не могу, я не буду.
– Будешь, дуреха, все будешь делать. Я тебе обещаю, и не такое будешь делать.
Игорь несильно, но ощутимо хлестнул меня по попе. Я вспомнила сон, где висела над ним волейбольным мячиком. Свершилось, произошло. Только не в небеса черные я взметнулась, а наоборот, полетела вниз и уткнулась в кисло пахнущий пах моего властелина. Вот отныне мои небеса, здесь светит мне солнышко, и место мое здесь. Я опустила голову, уронила слезинку на жесткие курчавые волосы и начала сосать.
Вы меня осуждаете, голубчик? Не осуждайте, женщина – это самое приятное и мягкое существо среди окружающей нас мерзости. Тоже, конечно, мерзость по большому счету, но мерзость нежная, смазанная тягучими соками любви и жалости, компотик такой сладенький с ядом вперемешку. Из этого компотика все люди на свет появились. Маленьким слабеньким детишкам нельзя сразу во внешнюю агрессивную среду. В компотике женском, у мамки, у няньки, у учительницы побарахтаться сначала нужно, пообвыкнуться. А вот когда подрастут, тогда можно и в мир, самим агрессивной средой становится. А еще, не осуждайте меня, голубчик, потому что жизнь меня и без вас осудила. Посмотрите на меня, видите? Вот то-то и оно, меня даже увидеть нельзя, я как смерть Кощеева существую внутри безумной старухи, – фантома Пульхерии, а она существует в больном, пораженном инсультом теле дряхлой бабки. Про мир, в котором живет бабка, я вам даже говорить не буду. Сами все знаете. Я, голубчик, боль абстрактная, и ничего больше. То есть для вас абстрактная, а для себя я самая конкретная, нестерпимая и изуверская боль. Так что не осуждайте меня, голубчик. Жизнь моя и до встречи с Игорем зависти не вызывала, а после… а после совсем в незавидную превратилась. Хотя это как посмотреть. А давайте, голубчик, посмотрим? Хорошо? Договорились? Только не осуждайте меня, пожалейте лучше…
Понятно, что курс молодого бойца я прошла очень быстро. Грехопадение было стремительным, как затяжной прыжок с парашютом, только парашют в конце не раскрылся. Ухало сердце, замирала душа, и адреналин приятно покалывал дрожащее нутро. Не буду утомлять вас физиологическими подробностями, скажу лишь, что немецкая порноиндустрия дошла до таких изысков не раньше середины восьмидесятых. Да, голубчик, да, во все дыры. Если предельно опошлить ситуацию. А мне даже нравилось. Безумно меня возбуждала беспощадная честность происходящего. Ну вот, представьте, читает вам кавалер любовный сонет в лунном свете, дарит вам цветочек, нежно целует в ушко, а потом обнажает свои гениталии, а вы свои обнажаете и тут же, после сонета и цветочков начинаете ими тереться, поскуливая от наслаждения. В этом есть какая-то ложь. Вы не находите, голубчик? Фу, отвратительно! Чего здесь может возбуждать? Стыдно. Игорь поступал со мной по-другому.
– Я хочу, чтобы ты мне делала это, – говорил он, и я делала.
– А сегодня я желаю воспользоваться той частью твоего тела.
Я послушно подставляла искомую часть, и он пользовался. Каждый день я получала простые и понятные подтверждения своей востребованности. На фоне окружающей запутанной лжи и лицемерия наши грязные отношения казались прозрачным горным родником. И я пила из этого источника большими судорожными глотками, задыхаясь от оргазмов, счастья и любви. Да, да, голубчик, любви, как бы дико это ни звучало. К сожалению, женская физиология быстро исчерпаема. Ну, куда, ну, как? Где найти еще одну узкую полость для трения? Как еще изогнуться сто пятидесятым способом? Можно ли ублажить любимого и себя новизной, когда рук всего две, пальцев десять, про непарные органы я и говорить не буду. Как писал мудрый поэт:
Дева тешит до известного предела……Сколь же радостней прекрасное вне тела…
Вне тела оказался действительно целый океан радостей. От физиологических упражнений Игорь перешел к психологическим экзерсисам. Он начал стремительно хаметь. Теперь, чтобы заслужить близость со своим властелином, я должна была драить полы в его комнате и отстирывать подванивавшее бельишко. Иногда этим дело и ограничивалось.
– Извини, Пулька, – говорил властелин, – устал, смена на работе была сложная.