Отречение от благоразумья - Андрей Мартьянов

— У вас, наверное, случилось очередное помрачение ума, если там было, чему помрачаться, — развязно отпарировал Штекельберг. — И вообще, господа, доколе мы будем терпеть среди нас самозванца, да еще и свихнувшегося самозванца?

— Штекельберг, помолчите, — негромко, однако многозначительно попросил Мартиниц, но секретаря не остановило бы и явление ангела с огненным мечом. Его, что называется, несло.

— Он нахально утверждает, будто он — Луиджи Маласпина, но гляньте на него! Ему что — пятьдесят годков? Он захватил чужое имя, натянул его на себя и ходит, не замечая, что из-под рясы торчит выдающий его волчий хвост! Овечка Господня!

— Где же в таком случае настоящий Маласпина? — проворчал якобы себе под нос фон Славата.

— Остывает где-нибудь в лесу под Прагой! — не замедлил с ответом Штекельберг, и безмятежное доселе общество взволнованно зашепталось.

— Не в том ли самом лесу, где сгинул фон Клай? — презрительно бросил кардинал. — Или верно говорят, что нынче в Праге достаточно считаться честным человеком, дабы призвать на свою голову скорую смерть?

— Я понятия не имею, где нынче пребывает фон Клай! — защищался секретарь. — Послушайте, вы же сами отлично знаете — его проще было доискаться в борделях, нежели на Совете!

— Зато всегда известно, где искать вас, ангелочек вы наш невинный с голубыми крылышками! Вы за своим патроном только шлепанцы носите или какие еще услуги оказываете?

— А вы что — свечку держали? Или за ковром прятались?

— Господа! — без всякой надежды воззвал не вмешивавшийся до того в общий гам Валленштейн. — Ясновельможные паны! Здесь сейм или где?

Его не услышали. Помрачневший Мартиниц потребовал от разошедшегося кардинала прекратить кидаться неоправданными обвинениями, больше напоминающими базарные сплетни. Штекельберг, донельзя довольный царящим вокруг бедламом, обменялся понимающим взглядом со своим покровителем и незаметно исчез, выскользнув в крохотную дверцу за кафедрой. Протестанты веселились, кто-то отчетливо мяукал, кто-то откровенно свистел, фон Турн взирал на все кротким взглядом, словно говоря: «Видите, я здесь абсолютно ни при чем!». Маласпина не умолкал, но, прислушавшись, я различил, что теперь его речь приобрела иную окраску, и идет рьяное выяснение, кто и сколько украл из городской казны. Сигизмунд фон Валленштейн безнадежным тоном отправлял в пустоту призывы к «ясновельможным панам» успокоиться, а все прочие развлекались кто во что горазд. Редкий случай: наши святые отцы потеряли дар речи и только недоуменно следили за шрапнелью реплик и обвинений, перелетающей из одного конца зала в другой. Отец Алистер, созерцавший весь этот балаган, ошибочно называемый «Пражским сеймом» с плохо скрываемым удовольствием, вполголоса поинтересовался:

— Хотелось бы знать, подобное представление устроено специально в честь нашего прибытия или оно является обычным для Праги?

— Да вы что, святой отец, — обернулся кто-то из сидевших неподалеку. — Сегодня, можно сказать, тишь да гладь, вкупе с Божьей благодатью... В прошлый раз фон Турновы головорезы драку устроили, Мартиниц уже собирался поднимать гвардию на подавление мятежа. А нынче только Маласпина со Штекельбергом цапаются, так это у них обычное развлечение. При фон Клае... — наш собеседник воровато оглянулся и понизил голос, хотя в общем шуме его все равно бы не услышали. — При фон Клае, мир его душе, они так не высовывались. И Мартиниц знал свое место. А теперь...

— Но наместник фон Клай вроде бы считается пропавшим без вести? — намекнул отец Мак-Дафф.

— У нас что пропавший, что мертвый — все едино, — уныло отмахнулся просветивший нас незнакомец. — Может, он в Далиборке скамью просиживает, а мы гадаем, куда человек подевался... Поживете в Праге с пару месяцев — привыкнете.

Мы отошли, слегка ошарашенные узнанным. Значение словечка «Далиборка» мы уже знали — так называли тюремную башню, приземистое сооружение из красно-коричневого камня, видимое из некоторых окон дворца. Почти то же самое, что парижская Бастилия: место содержания попавшихся интриганов, слишком много знающих и не в меру болтливых придворных, людей, по каким-то причинам неугодных властям, вольнодумных студентов и прочей говорливой братии. Возможности заглянуть в Далиборку и лично проверить истинность сказанного у нас пока не имелось.

— Райан, хотите посмеяться? — нарушил изумленное молчание отец Алистер.

— Хочу, — кивнул я.

— У нашего святого отца завелась новая идея, — ехидно начал Мак-Дафф, а я насторожился. — Он не без основания счел, что Маласпина не справляется со своими обязанностями, и Праге явно не хватает благодетельного присутствия назначенного свыше папского нунция.

— И кого же прочат на сию высокую должность? — об ответе я уже догадывался.

— Меня, — не то грустная усмешка, не то вымученное смирение.

— Тогда я с вами, — быстро заявил я.

— Позвольте, а кто будет заниматься бумажками в Париже? — не слишком уверенно напомнил отец Мак-Дафф.

— Отец Фернандо, — к такой ситуации я уже давно подготовился. — Все равно ему больше делать нечего. Пусть на собственной шкуре познает всю тягость инквизиторской работы. Или пусть наймут другого монаха — в столице Франции доминиканцев, простите за вульгарный каламбур, как собак нерезаных.

— Я подумаю, — неопределенно протянул отче Алистер, но в этом «подумаю» отчетливо просвечивало еще не высказанное «да». Я требовался ему здесь, и мы оба отлично это понимали.

...Вечер того же дня принес к стенам нашего обиталища две новости. Первая — в Париже на Гревской площади четвертовали блажного Равальяка. Во время казни он решил уподобиться блаженной памяти Жаку де Молэ, на все лады проклиная Бурбонов, и теперь по всей столице гулял шепоток: сбудется или нет?

Второе известие явилось самолично, в облике донельзя довольного собой фон Краузера. Он разыскал мадам или мадемуазель Маштын, имевшую некое отношение к недоброй памяти Ордену Козла. Теперь она, разумеется, носила другое имя и даже перебралась из мещанского в дворянское сословие, но фон Краузер клялся и божился, что это — она и никто другой. Подлиза и ябедник Краузер удостоился скупой похвалы крайне озабоченного местными сварами отца Мюллера и удалился в ночь — подозреваю, что пропивать полученную награду. В моей же душе заскреблось противное предчувствие: если пани Маштын окажется молодой и хорошенькой, то не кому иному, как мне, предстоит таскаться за ней и по каплям выяснять, что она знает, чего не знает, и как через нее можно выйти на тех, кто знает больше.

Иногда я просто ненавижу свое ремесло.