Хрустальный шар судьбы - Марина Серова

Именно благодаря Гозело Баваль определил Евсению с наступлением весны петь в электричках, и ей не приходилось больше терпеть все время рядом с собой наглую и вредную Чирикли. Произошло это так…

Однажды Гозело пел под гитару. Евсения, заслушавшись, присела рядом и потихоньку принялась подпевать: романс был ей знаком. Гозело сначала улыбался, потом с удивлением прислушался, а затем о чем-то переговорил с Бавалем. Тот попросил девушку спеть что-нибудь еще, и с тех пор она стала «выступать» в электричках. Подавали ей немного, но к вечеру все-таки набиралась сносная сумма, которую тут же отбирала жадная Чирикли, даже не разрешая Евсении купить самый дешевый пирожок с картошкой. А ведь Баваль распоряжался, чтобы они обязательно обедали вместе после полудня! Но коварная Чирикли или не приходила в условленное время, ссылаясь на то, что у нее нет часов, хотя на вокзале они были развешаны повсюду: как электронные, так и автоматические. То она все же приходила, но говорила, что денег мало и тратиться на еду не стоит, хотя от нее самой пахло беляшами и малиновой жвачкой…

Ужинали обычно дома, супом из баранины, квашеной капустой, а иногда и просто куском пирога на ходу, в последней электричке. Петь у Евсении уже не оставалось сил, и она просто дремала, откинувшись на сиденье и радуясь возможности передохнуть.

На следующий день – опять ранний подъем, завтрак, преимущественно состоявший из вареной картошки и куска курицы. Затем они вдвоем с Чирикли шли на станцию. Крупными буквами на синем фоне белело ее название: «Раевка». Наименование поселка, в котором они жили, въелось в память Евсении, похоже, навечно – она видела эти буквы каждое утро. К тому же в ее памяти и так сохранилось совсем немного.

Садились они в первую утреннюю электричку и ехали до города. Там Чирикли отделялась от Евсении и отправлялась заниматься своим незатейливым бизнесом, а Евсению ждало долгое путешествие туда-обратно в электричках. Сперва – в одну сторону, проходя через все вагоны и в каждом исполняя песни. Потом – в другую. Приходилось ей менять и поезда, когда предыдущий шел слишком далеко и народу в нем было немного. К вечеру у Евсении все сливалось перед глазами: мелькающие, снующие в разные стороны пассажиры, казавшиеся ей на одно лицо, рельсы, шпалы, станции, похожие одна на другую и оттого неразличимые… И каждый день – эдакая круговерть.

Было тяжело. Но все-таки лучше, чем раньше, зимой, когда электрички почти не ходили, а ездили в них одни железнодорожники, которых трудно было растрогать лирическим пением. Тогда Евсении приходилось мерзнуть вместе с Чирикли на привокзальной площади, бестолково топтаться рядом с ней, поскольку ни попрошайничать, ни гадать, ни воровать она не умела. Баваль почти сразу после того, как поселил Евсению у себя в доме, недвусмысленно дал ей понять, что кормить бесплатно лишнего человека он не намерен. Следовало определиться с «ремеслом», но это было сложно, поскольку никакими особыми навыками Евсения не владела. Помог ей красивый мелодичный голос, а то еще неизвестно, чем бы сейчас пришлось заниматься.

Однажды Чирикли приволокла большую сумку, наполненную разной косметикой. Евсения не знала, где та взяла ее, а на ее вопрос Чирикли лишь прикрикнула, велев девушке встать на углу, на привокзальной площади, и торговать. Назвала цены, которые Евсения торопливо записала и потом поминутно всматривалась в грязноватый клочок бумаги – обертку от вафли, на которой она и нацарапала свой «прейскурант». Но торговля у нее не пошла, более того, буквально через полчаса к Евсении подошли местные пэпээсники и потребовали документы на товар и ее собственные. Документов, естественно, у нее не оказалось, и милиционеры просто отобрали всю сумку вместе с товаром, а саму Евсению отпустили, то ли пожалев ее, то ли решив, что с нее все равно взять больше нечего, да и неизвестно, куда девать саму потрепанную девчонку. Чирикли потом еще долго злобно шипела на Евсению, обзывая ее разиней и попрекая утраченной сумкой.

Иногда Баваль ставил их обеих продавать леденцы – яркие, розовые… Леденцы варила Ратори из смеси сахара и воды, добавляя в них лимонную кислоту и малиновый краситель. Потом застывшие леденцы они доставали из формочек и упаковывали в прозрачные хрустящие обертки. Эти леденцы вызывали какие-то смутные воспоминания у Евсении. Девушка точно знала, что в ее жизни когда-то были такие же конфеты, и что она их ела, но кто и когда давал ей эти нехитрые сладости, она никак не могла вспомнить.

Сам Баваль никогда не принимал участия в торговле, он даже в город не ездил – Евсения и Чирикли всегда отправлялись туда вдвоем.

С леденцами у Евсении дело шло лучше, чем с косметикой, их довольно охотно разбирали мамаши своим падким на все яркое и новое малышам, пресытившимся «Сникерсами» и «Чупа-чупсами». Правда, однажды вышел конфуз, обернувшийся целым скандалом: Евсения не раз замечала, как Чирикли разворачивает леденец, сосет его понемногу, а потом вновь заворачивает в обертку. Это наблюдение повергло ее в шок, и она даже робко осмелилась сделать «компаньонке» замечание. Но маленькая цыганка лишь цыкнула на нее, сказав: «Помалкивай – никто и не заметит!»

Как оказалось, заметили. Однажды Чирикли не очень внимательно отнеслась к своему «баловству», слишком поспешно убрала леденец, и к нему прилипла крошка табака – Чирикли дымила, как паровоз, постоянно стреляя сигареты у прохожих. Чаще всего они были без фильтра, и Евсения не раз замечала на губах и подбородке Чирикли прилипшие рыжие табачные ворсинки.

Ох, как кричала мамаша ребенка, который, развернув леденец и увидев приставшую к нему «бяку», показал его матери! На счастье Евсении, она как раз отошла в сторонку – протереть ботинки, а пресловутый леденец вручила малышу лично Чирикли, и весь этот гнев обрушился на нее. Та, как лисий хвост, металась между разъяренной мамой и сыном, пытаясь убедить их, что это нелепая случайность и «весь товар стерильный». Но на маму эти аргументы не подействовали, она пригрозила Чирикли тюрьмой, и та, поспешно подхватив коробку с конфетами, метнулась к вокзалу. Вечером ей здорово досталось от Баваля, хотя Чирикли так и не призналась ему в своем преступлении, а Евсения молчала, не выдавая ее. Чирикли наплела брату какую-то ерунду, тот, конечно, не поверил, но больше леденцами торговать им не давал. Он приспособил было к этому делу Ратори, но у той редко выдавалось свободное время.

Чирикли неоднократно сетовала, что без детей побираться труднее, мало подают. Но детей у нее не было, а Мирела и Ратори своих ей не давали, видимо, не доверяя соплеменнице. К тому же Ратори занималась тем, что гадала на дому, у нее был свой налаженный бизнес и ей не требовалось побираться по вокзалам. Мирела же находилась в положении, а еще на ней было ведение домашнего хозяйства и воспитание детей. Евсения не раз отмечала трепетное отношение к малышам со стороны мужчин-цыган – им было позволено практически все, в каждом ребенке воспитывалась индивидуальность и уважалась личность. И вообще, понятие семьи у цыган ценилось высоко. Но Евсения все же не чувствовала себя здесь родной, хотя у цыган было все-таки не так скучно, как у бабки Антоновны. Бабка, в сущности, не была злой, зато она отличалась скупостью, доходившей до абсурда. Евсения помнила, что они, к примеру, ели только черствый хлеб, хотя бабка постоянно покупала буханку нового. Но она не распаковывалась, пока не съедался последний кусочек старого хлеба. Когда же Евсения замечала, что лучше есть свежий и мягкий хлеб, а из старого насушить, к примеру, сухарей, бабка ворчала, что это расточительство. «Без сухарей обойдемся!» На резонный вопрос Евсении – зачем же бабка постоянно покупает новый хлеб, не доев прежнего, – та отвечала: про запас, на всякий случай. «А выбрасывать нельзя, хлеб – это тело Христово!»

Эту лицемерно-ханжескую набожность Евсения отмечала не раз, хотя бабка явно не была верующей, никогда не молилась и в церковь не ходила, но в нужные минуты часто приговаривала: «Господи, прости нас, грешных», а также заставляла Евсению до блеска протирать висевшие в темном углу иконы.

Наведение порядка в старенькой бабкиной квартире было главным и практически единственным занятием Евсении. Это было нелегко, так как бабка постоянно требовала – ходить по квартире с тряпкой и отмывать-оттирать все-все до блеска. Спать они ложились рано, чтобы «зря не жечь электричество», питались скудно – хлебом с солью да макаронами.

Правда, бабка все обещала научить Евсению шить и потом устроить ее в швейный цех на работу: «Будешь как кукла одеваться! Как принцессы, с тобой заживем!» Но то ли бабка по старости лет забыла свое мастерство, то ли сама никогда им и не владела, но научить Евсению шитью она так и не сподобилась.

Потом Евсения и вовсе стала ей в тягость. Поддержание в доме маниакальной чистоты тоже поднадоело Антоновне, она посчитала, что девушка больше проедает, чем зарабатывает, и поспешила сбагрить ее Бавалю.