Живая плоть - Рут Ренделл

Виктору потребовалось время, чтобы вспомнить, где и в каких обстоятельствах он уже это слышал, – к тому времени он совершил еще три изнасилования. Когда же эта сценка явственно встала в его памяти, он отказался об этом думать. Мысли об этом казались отвратительными, чуть ли не кощунственными. К тому времени они с Полин расстались. Но будь она страстной и любящей, жадной до секса, какими, судя по книгам, были женщины семидесятых годов, будь она при всем при этом его женой, разве он напал бы на двух женщин в Хэмпстед-Хит, на девушек на Уондзворт-Коммон, на Уонстед-Флэтс, в Эппингском лесу? Тем Рождеством, если бы эта другая Полин, преображенная Полин, была с ним, а не ушла пятью годами раньше, разве он заинтересовался бы так «люгером» Сидни и стащил бы его через несколько месяцев?

Той ночью Виктор плохо спал и видел долгий сон. Через час после ухода Тома он вышел, купил бутылку вина и выпил всю. Это был первый алкоголь, выпитый им за почти одиннадцать лет. Дженнер опьянел, как того ему хотелось, не задумываясь о похмелье. Его сон будто повторил его фантазии о собственной жизни как о дороге и о домах, появлявшихся за каждым ее поворотом. Только на сей раз после дома Мюриель и перед домом Солент-гарденз, 62, на дороге показывались многоквартирный дом на Финчли-Хай-роуд, где он жил с Полин, дом на Баллардз-лейн, где снимал верхний этаж во время ареста. Он шел по этой дороге, хотя ее гладкая поверхность теперь стала неровной, как грунтовка, усыпанная камнями, как в неприятном и заброшенном саду Мюриель. Дом на Солент-гарденз стоял особняком, вышедшим из ряда других, и верхнее окно было все еще разбито, ветер задувал внутрь и поднимал шторы. Почему в своем воображении, в своих снах Виктор всегда видел его с этой стороны, снаружи, хотя оттуда взглянул на него только раз, когда выходил в наручниках между двумя полицейскими?

Следующим был дом Флитвуда с фронтоном, почерневшими обшивочными досками и вьющимися розами, но он был не последним. Последней была тюрьма, где Дженнер провел больше десяти лет, длинное краснокирпичное строение с целым лесом труб, торчащих из красной крыши.

Почему у тюрем всегда так много труб? Это была первая мысль, которая пришла в голову Виктору, как только он открыл глаза. Там не тепло, там не блещут стряпней и, в конце концов, там не лучшим образом стирают. Сердце бешено колотилось, в голове стучало, во рту пересохло. Заснуть снова он не мог, поэтому встал, выпил воды прямо из-под крана и сел у окна, тупо и безнадежно глядя на Эктон. Забрезжил жемчужно-серый туманный рассвет. Из незакрытого окна до Виктора доносился щебет птиц и пока слабый, но с каждым мгновением становившийся все сильнее монотонный шум уличного движения. Деревья в многочисленных садах внизу только начали покрываться цветами – зелеными, белыми, розовыми. Светло-кисейная дымка была похожа на тонкую набивную ткань, укрывшую землю, кирпичи и камень. В этот момент, ненавидящий все человечество, Виктор подумал с гневом, от которого сжались кулаки, что все эти владельцы домов и садов настолько мелочны и жадны, что им и в голову не придет сажать простые деревья – только фруктовые, способные принести урожай и прибыль.

Почему его жизнь проходила на этих угрюмых окраинах? Он никогда не жил в интересных, красивых или запоминающихся местах, хотя проезжал такие много раз по пути в аэропорты Хитроу, Гэтуик, Лутон и Стэнстед. Как большинству лондонцев, родившихся севернее Темзы, ему не хотелось думать о жизни южнее реки. Западная часть Лондона ему надоела, и он твердил себе, что ненавидит север. Тогда подавайся на восток, в Эппинг, Харлоу или даже в Бишопс-Стортфорд.

Три часа спустя Виктор Дженнер снова шел по Ганнерсбери-авеню к дому Мюриель на Попсбери-драйв. Этим путем он регулярно ездил в Хитроу. Он тосковал по машине. Будет ли она у него снова когда-нибудь? Он думал, что мог бы ездить в Эппинг – если это намерение серьезно – автобусом, по железной дороге или до конца Центральной линии метро.

За неделю, с тех пор как он был здесь в прошлый раз, деревья уже покрылись листвой. На крутом, неровном гранитном валуне перед парадной дверью Мюриель ползучий вьюн покрылся множеством цветов, пурпурных, розовых, лиловых и красновато-коричневых, таких ярких, что резало глаза. Виктор услышал, как Мюриель шаркает внутри, возится с дверью. Она знала, кто пришел, – увидела его в окно или догадалась. Синий халат и домашние туфли были теми же, что в прошлый раз, запах камфары тоже, но розовую сетку на волосах сменила коричневая. Подозрительно посмотрев на него, старуха нехотя стала открывать дверь. Пространство между дверью и косяком медленно расширялось, пока Виктор не смог войти.

– Чего опять пришел?

Можно подумать, что он назойливый попрошайка, постоянно надоедающий ей ради денег или еды, а не племянник, которого она видела за десять лет всего дважды. Само собой, Мюриель не навещала его в тюрьме. Раз уж не захотела выйти из дома, чтобы проводить мужа в последний путь, то, конечно, не отправилась бы в тюрьму. Однако Виктор не причинил ей никакого зла. Нельзя назвать злом то, что он взял «люгер», и пусть полицейские и приезжали допрашивать ее по этому поводу и обыскивали дом, никто ведь ее не винил, никто не сажал на десять лет. Виктор последовал за тетей в гостиную, объясняя, что Джапп приедет через две недели и осмотрит мебель.

В пыльной комнате было душно. Во всю мощь работал большой электрический камин. Перед ним стояло кресло со скамеечкой для ног. Виктор вдруг подумал, что эта скамеечка похожа на подушечку для коленопреклонения из церкви. В кресле – две подушки, клетчатый плед, перевешенный через подлокотник. Рядом с ним два столика: на одном из них лежала библиотечная книга, очки и пузырек с таблетками аспирина, на другом – стопка журналов, шариковая ручка и ножницы. Все это напоминало небольшой остров, окруженный морем журналов.

Вместо того чтобы вернуться в кресло, Мюриель так и осталась стоять посередине комнаты, не сводя с племянника свирепого и в то же время нерешительного взгляда. В эту минуту где-то в глубине дома раздался пронзительный свист.

Разумеется, Виктор прекрасно понимал, что это, или догадался за долю секунды. Однако в первый миг он слегка вздрогнул, и у Мюриель это почему-то вызвало улыбку.

– Я хотела сварить себе кофе, – сказала она.

Виктор пошел за ней по коридору в кухню. Старуха шаркала, позади нее волочился пояс халата. Она почему-то никогда его не завязывала, предпочитая держать запахнутые полы левой рукой. Чайник подскакивал на газовой конфорке и отчаянно свистел. Мюриель, не обращая на это внимания, очень медленно подошла к буфету и, достав чашки, положила в каждую по чайной ложечке растворимого кофе. Потом придирчиво осмотрела результат своих трудов, будто считая крупинки, и в конце концов ножом подцепила несколько и высыпала их обратно в банку. Подскакивание и непрерывный свист чайника действовали Виктору на нервы, он прошел мимо тети и снял чайник с плиты. Мюриель посмотрела на него с возмущенным удивлением. Открыла холодильник, достала небольшую упаковку концентрированных сливок. Поставила ее на круглый поднос, затем сахарницу и два печенья на тарелочке. Печенья были детскими, так называемыми «сахарными мишками», в форме плюшевых медвежат, покрытые цветной глазурью. На другой поднос, поменьше своего, Мюриель водрузила вторую чашку кофе и придвинула его по столу к племяннику.

Виктор едва поверил своим глазам, увидев, что сливки и печенье тетушка предназначила только для себя. Придвинув поднос поближе, она словно обняла его, положив морщинистые руки на края. Но какой был смысл с ней спорить? Виктор потянулся за сахаром, перелезая через ее ладони, словно через забор, окружающий запретный парк. Взял свою чашку и пошел в гараж еще раз посмотреть на мебель.

Было поразительно, как простые куски цветной материи могли пробудить столько воспоминаний. Кровать и какой-то сундук были покрыты шторами, висевшими на окнах его спальни, когда он был ребенком. Наверняка они были очень высокого качества, раз сохранились до сих пор. На них был проштампован рисунок – синевато-зеленые и красные кубики на черно-белом фоне, по моде послевоенных и начала пятидесятых годов. Виктор отлично помнил, как лежал в постели и смотрел на этот рисунок, солнечный свет проникал сквозь шторы, делая их прозрачными, а когда снаружи темнело, они становились матовыми. Он лежал, ожидая, чтобы мать поднялась, обняла его и поцеловала перед сном. Иногда, еще не умея читать, Виктор надеялся еще и на сказку. Мать всегда обещала прийти, но выполняла обещание редко: она проводила время с его отцом, отвлеченная его ярким обаянием, более сильным соблазном. Однако это пренебрежение было не таким обидным, чтобы вызвать у мальчика слезы. Он засыпал, и последним, что отпечатывалось на сетчатке его глаз, были эти шторы, разрисованные синевато-зелеными и красными кубиками на черно-белом фоне.