Живая плоть - Рут Ренделл

Сидни умер, когда Виктор провел в тюрьме почти год. Он выписался из больницы и находился дома, когда его племянник спустил курок «люгера». И он совершенно не представлял, думал Виктор, что несет часть ответственности за увечье Флитвуда. Он, Флитвуд и та девица, Розмари Стэнли, делили эту ответственность: Сидни – за то, что взял этот пистолет, Флитвуд – за отказ поверить, что он настоящий, девица – за глупые вопли и разбитое окно. Люди никогда не думают, как могут втянуть других в неприятности своим бездумным поведением.

Однако же он надеялся, что Сидни был вынужден осознать свою часть вины, когда после выстрела полицейские отправились к нему расспросить о пистолете, где он его взял и зачем передал племяннику жены. Даже смертельная болезнь не избавила его от допроса. Его дожимали до тех пор, пока он не рассказал все. Тут уж, должно быть, думал Виктор, он не развлекал рассказом скучающих гостей и не мог выставить себя высоконравственным и великодушным человеком.

В интервью воскресной газете Флитвуд вполне откровенно говорил о своей жизни и чувствах, в беседе с журналистом из женского журнала он был заметно сдержанней. Или в женском журнале выбросили то, что могло вызвать неловкость у читательниц. Он говорил о том, что не может ходить, о прежних занятиях спортом, которые были важны для него, о беге, игре в регби и в сквош, о пеших прогулках. Упомянул – только для журнала, – что пристрастился к чтению. Одним из его новых увлечений стали занятия в Открытом университете [7]. Читает романы, биографии и стихи, записался в Лондонскую библиотеку и в два книжных клуба. Его интересует садоводство, он с удовольствием планирует сад, хотя работать там будет кто-то другой. Подумывает о том, чтобы научиться делать музыкальные инструменты, например орган или арфу.

В газетном интервью, едва у читателя могла появиться мысль, что быть парализованным, прикованным к инвалидному креслу не так уж страшно, Флитвуд сказал: «Наверно, хуже всего то, что большинству людей не приходит в голову, что я импотент, лишенный секса. Я больше не могу заниматься любовью и вряд ли когда-нибудь смогу. Люди забывают, что паралич отнимает и эту способность, они думают, что человек только перестает ходить. Выносить это тяжелее всего, потому что женщины мне нравятся, я любил женщин, их красоту. Все это для меня теперь утрачено, ничего не поделаешь. И я не могу жениться, не могу причинить женщине такую боль».

В другой вырезке, в материале, опубликованном несколькими годами раньше, в интервью в воскресной газете, говорилось, что невеста Флитвуда все-таки не вышла за него замуж. Газета напечатала ее фотографию с женихом, когда он был бодрым и здоровым, и еще одну, где неудавшаяся невеста сидит рядом с его инвалидной коляской. Девушка была стройной, белокурой, очень хорошенькой. Газета, из которой была сделана эта вырезка, не была особенно строга к девушке и отнеслась к ней с пониманием. Журналист цитировал ее почти без комментариев, в конце спрашивая читателей, как бы они чувствовали себя на ее месте: Пишите в редакцию, сообщите свои взгляды.

«Я любила Дэвида, да и до сих пор люблю, – сказала она. – Сперва у меня были большие надежды. Думаю, вы назвали бы их благими намерениями. Но поймите, я недостаточно сильна, чтобы это принять. Я хочу настоящего брака, хочу детей. Мне бы хотелось быть лучше, такой, как он ожидал, но, думаю, лучше сразу понять, сразу принять решение, чем пытаться создать семью и потерпеть неудачу».

У Виктора вызвала отвращение эта приторная сентиментальность, но он продолжал читать. Вырезки были разложены на столе, словно колода карт для какого-то сложного пасьянса. Они охватывали жизнь Флитвуда с того дня в доме на Солент-гарденз до настоящего времени или почти до настоящего, последняя вырезка датировалась прошлым Рождеством. Там было сообщение о благотворительном концерте, которое Виктор прочел в тюрьме. Была фотография Флитвуда – он вел концерт. Бывший полицейский сидел на сцене в инвалидном кресле, по одну сторону стоял знаменитый комик, имя которого было у всех на устах за годы до того, как Виктор оказался в тюрьме, по другую – красивая длинноногая девушка в покрытом блестками трико, наклонившаяся к нему и обнимаюшая его за шею. Виктор нашел еще фотографии и статьи, где сообщалось о физиотерапевтическом лечении, которому подвергался Флитвуд. На одной бывший полицейский сидел в саду с палевым лабрадором. На другой – он присутствовал на похоронах отца, держа на коленях венок из розовых и белых роз. Третья была в тексте интервью с Флитвудом, где он говорил, что уезжает из Лондона, что, может, даже эмигрирует в Австралию или Новую Зеландию. Виктор сосчитал: на столе находилась пятьдесят одна вырезка – еще немного, и была бы целая колода карт. В последней речь шла о Флитвуде, раздающем детям подарки в ортопедической больнице. Он приехал в больницу оттуда, где теперь жил, – из Тейдон-Буа, городка в Эссексе.

Виктор Дженнер почти не знал своей тети, и даже собственное лицо в зеркале иногда казалось ему незнакомым, но Флитвуда он узнал бы безо всякого представления или подписи. Видел он его один раз в жизни: состояние здоровья не позволило сержанту присутствовать на суде, но Виктор узнал бы его где угодно. Лицо этого полицейского запечатлелось в его памяти неизгладимее, чем материнское. Оно было широким, решительным, серьезным, с правильными чертами и длинноватым ртом. Глаза были темными (теперь траурно-печальными), брови черными, почти прямыми, волосы темными, густыми, вьющимися. Лицо Флитвуда напоминало лицо самого Дженнера. Такого сходства, как у близнецов, не было, но принять за братьев их было можно. Они принадлежали к одному типу сложения, словно были из одного племени высоких, крепких людей с правильными чертами лица. Виктор поднял голову и посмотрелся в большое овальное зеркало в стальной раме, висевшее на противоположной стене. Он увидел седые нити в волосах, слегка стареющую кожу, что-то усталое и умудренное в глазах, схожее с тем, что было у Флитвуда. Им было по тридцать восемь лет – это еще молодость, но Флитвуд загубил жизнь обоим, отказавшись поверить в очевидную правду.

В комнату неслышно вошла Мюриель. Встала у другого конца стола, словно ища у него защиты. На пальце руки, придерживающей полы халата, было замечательное бриллиантовое кольцо. Собранные бриллианты образовывали купол полдюйма в диаметре и четверть дюйма в толщину. Такому кольцу украшать бы ухоженную ручку юной девушки. Виктор подумал, что Сидни был, должно быть, богаче, чем они думали. Спросил тетю:

– Зачем ты хранишь все это?

Выражение ее лица стало вызывающим, язвительным:

– Кто-то же должен.

Этот ответ не нес в себе никакого смысла.

– С какой стати? Зачем ворошить прошлое? Мне нужно оставить все это позади.

Старуха, не говоря ни слова, смотрела на него, облизывая сухие, плотно сжатые губы – эту привычку он помнил с раннего детства. Потом медленно произнесла:

– Кое-кто может сказать, что тебе нужно стыдиться того, что ты сделал.

Спорить с такими людьми бессмысленно. У них стереотипное мышление, идущее по колеям шаблонных мнений и банальностей.

– Мне, во всяком случае, вся эта писанина не нужна, – бросил Виктор. – Меня это не интересует.

– Я и не предлагала ее тебе, – сказала Мюриел. – Она моя. На это собрание ушли годы.

Его тетя словно бы говорила о произведении искусства, о книге, которую написала, о собственноручной вышивке. Словно ребенок, боящийся, что его ударят по руке, она стала собирать вырезки, бросая осторожные взгляды на лицо племянника. От нее пахло камфарой, и он с отвращением отступил назад.

– Я найду кого-нибудь, кто сможет вывезти мебель. Тогда позвоню.

– Тебе повезет, если я отвечу.

– Как это понять?

Старуха аккуратно сложила вырезки в два больших конверта из плотной бумаги. Возможно, у нее существовал тайник для них, и Виктор слегка содрогнулся, вспомнив о тайниках в этом доме.

– Звонят какие-то странные типы, – ответила Мюриел. – Ты не поверишь, если сказать, чего я наслушалась. В моем-то возрасте. Поэтому я большей частью не поднимаю трубку.

– Ладно, я приду сам и скажу тебе.

Конверты были просто всунуты между журналами.

– Мне, видимо, долго не прожить, – сообщила Мюриел будничным тоном, лишь слегка раздраженным, не соответствующим жестокости слов. – Я предпочту твои стулья и столы твоему присутствию, можешь мне поверить. Того, что ты сделал, достаточно, чтобы приличного человека могло вырвать от одной мысли о тебе.

Город постепенно становился привычным, менее пугающим. Виктор сел в автобус и, к смеху остальных пассажиров, громко возмутился дороговизной проезда. Возвращаясь, он отважился воспользоваться метро, и ни туннели, ни толпы его не обеспокоили. Несколько дней он был сосредоточен на том, чтобы освоиться с Лондоном, избавиться от жуткого чувства неловкости, вызывающего ощущение, что все на него смотрят и всё знают. Гуляя по Эктон-Хай-стрит, Дженнер заметил одинокую девушку. Не долго думая, он последовал за ней, делая вид, что ему просто надо в ту же сторону. На ней были туфли с высокими каблуками и короткая юбка, из-за чего Дженнер почувствовал себя неловко. В этот раз он не стал в себе копаться. Неловко, и все. Однако будь это ночью, и она шла бы через парк Илинг-Коммон, а не по одной из людных улиц Лондона, что тогда? Виктор не стал отвечать себе на этот вопрос.