Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко - Марек Эдельман

— И что этот вахтер тогда вам сказал?

— Что ему запретили меня впускать, что мне уже нельзя сюда входить. Но я все равно вошел, поднялся наверх, собрал свои манатки и сказал пару слов этим трусам… Они все попрятались по углам, так им было стыдно.

— А вам случалось завалить какое-нибудь дело?

— Наверняка. Своих ошибок не помнишь, но, конечно, они бывают. Думаете, я всегда все делал хорошо?

— Да, мы так думаем.

— Вы так думаете… Но когда нет опыта, обязательно ошибаешься. Особенно в непредсказуемых ситуациях — скажем, на войне или в больнице. Если ты сделал что-то не так, как надо, либо понимаешь это сразу, либо убеждаешься позже — иногда спустя много лет.

Человек ведь не может не ошибаться. Даже не всякий приказ бывает продуман, очень часто отдаешь его непроизвольно. В данный момент тебе кажется, что надо поступить так-то и так-то, а через час ты понимаешь, что это было неправильно. Хорошо, если не закончится смертью. Но иногда заканчивается.

— Ну и с этим надо что-то делать.

— Ничего не надо делать. Надо и дальше командовать, потому что это твоя задача, а если ты действуешь с наилучшими намерениями, то так и продолжай впредь. А если что-то не получается, значит, ситуация такова, что получиться не может. Ясно, что ты — не Наполеон, но должен быть Наполеоном в меру своих возможностей.

— Мы ведь обычно помним ситуации, когда сами оказались не на высоте. Например, отвернулись, когда кого-то били.

— Не знаю. У меня такая память, что из нее это вылетает. Я вообще не смотрю назад. В жизни всегда поступал примерно одинаково. Во-первых, никогда никому не навредил. Это самое главное. А остальное… Так поступал, эдак, разные вещи делал, одних лечил плохо, других — хорошо. Ну и что? Впрочем, в медицине, когда через твои руки проходит масса больных, по-всякому может получиться.

— А разве врачу не приходится иногда ради спасения чьей-то жизни нарушать правила?

— Не будем об этом говорить, не то немедленно нагрянет какая-нибудь комиссия по этике из министерства… Если бы меня с первых шагов контролировала комиссия по этике, я бы уже двадцать лет сидел в тюрьме. Мы делали все, чего нельзя было делать. Все вопреки правилам. Иногда ничего не получалось, но иногда больной выживал. И это было самое главное.

Попробуй сегодня сделать что-нибудь на свой страх и риск — комиссия по этике обязательно вмешается. Мы давали больным разную пакость, сами не будучи уверены, что она поможет. Знали, что этого делать нельзя. Ну и что — если другого выхода не было? Человек на грани смерти, а эта пакость могла дать ему шанс.

— Почему именно ваш коллектив решался на подобные шаги?

— Не знаю. Что-то ведь надо было делать. Как можно допустить, чтобы молодая девушка умерла, потому что вместо мармелада — идиотка! — съела крысиную отраву, в которой был таллий? Разве не надо попытаться ее спасти? Она все равно умрет… ну а вдруг эта пакость ей поможет? Я не знаю, он не знает, никто не знает, но попробовать можно. Ну и в тот раз аккурат получилось.

— И что вы ей тогда дали?

— Если я скажу «киацетан», вы все равно не поймете, что это такое. Это яд.

— То есть против яда использовали яд?

— Ой, какая разница! Вам хочется, чтобы все было по науке. Помогло ей и еще двоим-троим? Помогло. И хватит об этом. Но конечно, всяко бывало. Однажды привезли целую семью, кажется, из Зелена-Гуры. Отец работал там на какой-то шахте и принес домой мешочек таллия, который принял за соль. Они посыпали этим порошком лепешки… той семье уже не удалось помочь. Скончались в течение суток. Все — из детей выжил только один мальчик. Ужасно.

А потом мы добились от министерства, чтобы в разные отравы запретили добавлять таллий.

Может, в результате это важнее, чем спасти пятерых умирающих из десяти?

— А не взялась ли эта ваша склонность к риску из того, что вы привыкли рисковать во время войны? Просто сейчас врачи формируются в другую эпоху.

— Возможно. Не знаю. Медицина меняется, врачи теперь меньше работают головой, больше полагаются на машины. В любом деле надо быть профессионалом и знать, что важно, а что нет. Если у тебя болит живот, ты либо тяжело болен, либо в целом здоров и только морочишь врачу голову.

Если врач не может в чем-то разобраться сразу, он обращается за помощью к машине. А машина может показать, что больной здоров, а здоровый — болен.

— Знания и умение думать — эффективнее аппаратов?

— Наверняка. Между тем сейчас врачей учат, что для всего есть машина. Она за тебя дает ответ, она по капле крови сделает полный анализ — нужен он, не нужен, все равно сделает. Но хотя там вроде бы все данные, потом может оказаться, что они вообще к делу не относятся…

Ладно, хватит, это не вашего ума вещи.

— Сколько лет было самому молодому члену ЖОБа?

— Люсеку было тринадцать или четырнадцать.

В среднем нашим ребятам было лет по семнадцать-восемнадцать. Некоторые успели закончить школу, значит, им было девятнадцать.

— Почему не было никого старше? Потому что у этих были семьи и они за них боялись? Не верили, что имеет смысл бороться?

— Тому, кто моложе, легче — вот ответ. Это очевидно. Почему в армию призывают двадцатилетних, а не сорокалетних? И почему в отборных гвардейских полках служат молодые люди?

Потому что, во-первых, когда ты молод, тебе и в голову не приходит, что в тебя может попасть пуля. Думаешь, она попадет в кого-то другого. Война — забава молодых. Старые идут на войну вынужденно — им смерть уже заглядывала в глаза, они уже видели, как умирала старенькая тетушка. А молодые даже этого не видели, и смерть для них — абстракция.

У нас возрастом никто не интересовался, но так уж получилось: все были очень молодые. Разве что за исключением Михала Клепфиша и Зигмунта Фридриха, но они были не просто бойцами, а командирами. Михалу было не меньше двадцати пяти или двадцати шести, он ведь уже закончил Политехнический. И Зигмунту, наверно, столько же, раз его дочке было лет пять и он уже зарабатывал. Забыл, где он работал — кажется, в каком-то профсоюзе.

— А вы боялись?

— Чего?

— Чего-нибудь…

— Если боишься, то ничего не делаешь. Если делаешь, значит, не боишься.

— Иногда бывает, что боишься и все-таки делаешь.

— Вы анализируете состояние, которое длится один миг, секунду… Я не такой психолог. Я знаю, что иногда даже не успеваешь подумать, страшно тебе или нет.