Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко - Марек Эдельман

Через пару дней девчушка освоилась. Только каждый день падала на колени, возводила глаза к небу и читала молитву. А когда ее мыли, всегда сжимала один кулачок, и никакими силами не удавалось ее уговорить его разжать. Ладно, нет так нет. Но мы увидели, что, читая молитву, она поглядывает на свою ладошку. Оказалось, там написана ее настоящая фамилия. Три года она ее хранила на ладошке.

— И это была фамилия Фридрих.

— Да. Такие вот дела. Потом она пошла в школу. На второй или третий день говорит, что больше ходить не будет, потому что мама Зоси или Труси сказала дочке, чтобы та не садилась за одну парту с еврейкой. Я спрашиваю: «А откуда эта мама узнала, что ты еврейка?» А она: «Потому что я сказала, что была в монастыре, но как еврейский ребенок».

Разразился скандал, и Эльжуня действительно перестала ходить в школу. К счастью, учительница была толковая: взяла весь класс и привела к нам — вроде бы навестить заболевшую Эльжуню. Словом, как-то помирились, Эльжуня стала ходить в школу, у нее появились подружки.

А самое интересное было, когда она заболела ветрянкой, и ухаживать за ней прислали немку из лагеря для бывших фольксдойче[67]. Их там кормили, кажется, даже давали какие-то деньги, и они нормально работали. Немка осталась дома с больной Эльжуней, а мы ушли на работу. Я возвращаюсь домой, смотрю: дверь открыта настежь, Эльжуня сидит на полу, а немки нет. Оказалось, к ней пришел милиционер и принес разрешение на отъезд в Германию, так что она просто бросила ребенка и ушла, даже не закрыв дверь.

Это я просто так рассказываю. Шутки ради.

Но потом был келецкий погром. Приехала пани Ивинская, известный адвокат, которую в 1939 году, как члена городского совета, вместе с мэром Варшавы Стажинским взяли в заложники. Мы едем на извозчике, и она мне говорит: «Эльжуня спасена, но имеешь ли ты право ее здесь удерживать? Если в Лодзи будет погром и ее убьют, это будет на твоей совести».

Эльжуни при этом разговоре не было. А Ивинская настаивает: мол, я отвечаю за девочку, то, сё. Я говорю: «Посмотрите, сколько у меня дома оружия». А она: «Оно нелегальное. Тебя еще за это посадят». Такой вот разговор. Ивинская пользовалась огромным авторитетом. Убеждала меня, настаивала: надо отправить Эльжуню на Запад. Говорила, что нашла для нее чудесных, богатых родителей. Владельцев большого книжного магазина в Нью-Йорке. И действительно, они оказались очень порядочными людьми.

Ну и Эльжуня села в поезд и поехала в Швецию. Туда приехала ее новая мама, сразу купила ей пони, велосипед, лодочку… Уж не знаю, что еще. Карусель, наверно, тоже… шутка. И увезла в Америку. Там эта принцесса блестяще сдала все экзамены и поступила в университет. На втором курсе получила стипендию на учебу в Лондоне. Но ехать отказалась. Ее подцепил какой-то парень, они поженились. А потом, неизвестно почему, Эльжуня покончила с собой. Вот такая история…

Перед тем они целую ночь проговорили с Иренкой Клепфиш, дочкой Михала Клепфиша. Иренка говорит, что не заметила никаких признаков депрессии или чего-либо подобного…

Назавтра Эльжуня поехала в университет, за 200 километров. Не доехала. Приемный отец прямо обезумел: где она?! Ему было почти восемьдесят лет, он ее обожал. Жена ревновала его к этой девятнадцатилетней девочке. Полиция нашла ее в каком-то придорожном мотеле.

— Вы с ней переписывались, когда она была в Штатах?

— Да. Но писем этих у меня нет, Аля[68] забрала. Эльжуня писала: я все понимаю. Понимаю, почему они меня забрали из Швеции. Но почему от вас они меня забрали?

Что ответишь такой глупышке?

— Мы тоже хотели об этом спросить.

— Я же сказал. Ясно ведь почему. Зачем было ей это объяснять? Впрочем, она… ладно, не важно. Прежнего не воротишь. А какова была причина самоубийства, я правда не знаю. У нее там все складывалось как нельзя лучше.

— Вы говорите, она спрашивала: в Швецию вы могли меня отправить, но как могли меня отдать…

— Как всякие журналисты, вы опять все переиначиваете. Она сказала: «Я все понимаю, но почему от вас уехала, мне непонятно. Почему вы меня отправили в Швецию?» Вот и все. Не создавайте мифов. Она была маленькая, ей тогда было девять или десять лет, и здесь ей было хорошо. Хотя я не был добрым папочкой.

— Действительно сразу после войны была такая антисемитская атмосфера, что надо было ее увезти?

— Был погром в Кельце, был погром в Кракове, да и в других местах убивали евреев. Убили мою приятельницу — она ехала на грузовике, потому что жила в Пабьянице, а других средств сообщения не было. Ее одну вытащили и застрелили прямо на дороге. Поезда останавливали: входили в вагон и тех, кого принимали за евреев, убивали. Одного за другим. В так называемых вагонных акциях погибли несколько сот человек.

После погрома я ехал в Кельце на санитарном поезде и видел лежащих на станциях убитых евреев. Говорю вам, так было везде. Вот вам и антисемитская атмосфера.

— Вам никогда не хотелось объяснить Эльжуне, почему вы ее отправили за границу?

— Нет, мне — нет… А вы что, судьи?

— Нет, но, может, надо было попытаться ей объяснить. Просто по-человечески. В конце концов, она была маленькая, дети нуждаются в объяснениях.

— Я ее больше не видел и ничего не объяснил.

Пани Ивинская говорила: «Увидишь, как ей будет хорошо. Они богатые, она девочка, будет жить как в раю. А что ты можешь ей дать?» Кто-то еще добавлял: «Будь Зигмунт жив, он наверняка бы предпочел, чтобы она жила в Америке, а не здесь, у тебя». Такой вот разнообразный шантаж, ну и…

— А когда вы узнали, что она покончила с собой, вы себя не возненавидели?

— Послушайте, наглецы, перестаньте лезть в душу. Вам бы только о душе…

— Но ведь Зигмунт был вашим товарищем.

— Извините, но здесь она тоже могла покончить с собой. Никаких причин для самоубийства у нее не было, видно, что-то в голове помутилось.

А если бы она здесь покончила с собой, тогда что? Странные вещи вы говорите: если бы да кабы… Я не знаю, что бы было…

Хотите, чтобы кто-то почувствовал себя виновным в том, что другой человек по какой-то причине с собой сделал?

Не получится.

Видно, что-то у нее в уме происходило… Не потому, что она отсюда уехала, и не потому, что жила в монастыре и коленки у нее были стерты и тому подобное. Не поэтому. Что-то там было… Она жила в идеальных условиях, мало кому из детей на свете жилось так хорошо, как ей, так что кончайте говорить глупости!