Книжный шкаф Кирилла Кобрина - Кирилл Кобрин

И, наконец, наблюдение вполне актуальное, политическое: «…араб внушительной наружности восседал посередине на циновке, перебирая восточные четки, или что-то писал тростником на маленьких квадратиках бумаги. Нам было невдомек, какого рода коммерцией занимаются эти хмурые сосредоточенные молодцы, и нам объяснили, что они называются „талебы“ (то есть „ученые“)». Соответственно, «Талибан» – это нечто вроде «ученого совета».

Л.-Ф. Селин в России: Материалы и исследования / Сост., примеч. и коммент. М. Климовой. СПб.: Иад-во «Общество друзей Л. Ф. Селина», 2000. 144 с.

Готье на Востоке, а Селин в России. Загадочная организация с названием «Общество друзей Л.-Ф. Селина» выпустила любопытнейший том, содержащий как неведомые доселе (и жгуче интересные) тексты самого ругачего француза, так и всевозможные комментарии и интерпретации, принадлежащие перу разнообразных авторов – от известных Виктора Ерофеева, Сергея Юрьенена и Маруси Климовой[11] до не очень известных. Впрочем, в этой книге самый известный из комментаторов и интерпретаторов творчества Селина – Лев Троцкий, представленный отрывком из своей франкоязычной статьи, и недурным отрывком. Чего стоит одно только убийственно точное определение моралистической позиции автора «Путешествия на край ночи»: «Таким образом, он (Селин. – К. К.) приходит к выводу, что современное социальное устройство везде и всегда одинаково несовершенно. В целом же Селин, прежде всего, недоволен самими людьми и их поступками».

Может, конечно, социальное устройство и «одинаково несовершенно», но есть места, где оно «одинаково несовершеннее прочих». Это становится ясно после прочтения яростного памфлета «Меа culpa», сочиненного Селином после его полуанонимной поездки в СССР. Буржуйский мир омерзителен, христианская цивилизация насквозь тщеславна и лицемерна, но нет ничего чудовищней и зловредней Советской власти, коммунизма: «Душа теперь это „красный партбилет“… Потеряна! Ничего от нее не осталось!.. Они их знают, все привычки, все пороки этого нехорошего Прола… Пусть ишачит! Пусть марширует! Пусть страдает! Пусть хвастает!.. Пусть доносит!.. Это его природа!.. Он такой!.. Пролетарий? В конуру! Читай мою газету! Мой листок, вот этот! Не другой! Вгрызайся в силу моих речей!».

Честно говоря, отрывок этот звучит как-то пугающе актуально.

Уильям Берроуз. Призрачный шанс / Пер. Д. Волчека. [Б. м.]: Adaptec / T-ough Press, 2000. 56 с.

Готье на Востоке, Селин – в России, Берроуз – на Мадагаскаре. Не очень убедительный (на мой, конечно, сугубо профанный взгляд) в своих больших вещах, вроде «Голого завтрака» (или «Обнаженного ланча», по переводческой склонности) или «Мягкой машины», Берроуз восхитителен, волшебен в маленьких. Мне уже приходилось писать о волнующем воображение «Коте внутри». Дмитрий Волчек продолжает одаривать русского читателя опавшей листвой с довольно странных баобабов Берроузовой прозы. Теперь – речь не о кошках, а о лемурах. «Народ Лемуров старше, чем Homo Sap, намного старше. Их возраст насчитывает сто шестьдесят миллионов лет, время, когда Мадагаскар отделился от африканского континента. Их способ думать и чувствовать принципиально отличен от нашего, он не ориентирован во времени, они не имеют представления о последовательности и случайности, эти категории для них противоречивы и непонятны». Нечто подобное – насчет отсутствия представлений о последовательности (пространственной, временной) – я уже читал, только не у американского хулигана, а у скромного аргентинского библиотекаря: «Спиноза приписывает своему беспредельному божеству атрибуты протяженности и мышления; в Тлёне никто бы не понял противопоставления первого (характерного лишь для некоторых состояний) и второго – являющегося идеальным синонимом космоса. Иначе говоря: они не допускают, что нечто пространственное может длиться во времени. Зрительное восприятие дыма на горизонте, а затем выгоревшего поля, а затем полупогасшей сигары, причинившей ожог, рассматривается как пример ассоциации идей». Стоило бы, конечно, задаться вопросом, почему столь разные писатели примерно одного возраста (плюс-минус десять лет) так настойчиво сочиняли разнообразные Тлёны и Мадагаскары, все эти Терциусы Орбисы, где блаженно неведомы причинно-следственные связи, где время – не Река, а Океан, где нет понятия ни о какой антропоморфности? Отчего вдруг появилась эта Лавка Всевозможных Наркозов На Любой Вкус – от библиофильского до мескалинного, от буддистского до алкогольного; от чего хотел забыться тот мир? Ответы вроде «От ужасов тоталитаризма» или «От ужасов мировых войн» не принимаются.

Мартинус Нейхоф. Перо на бумаге. Паром. Аватер – Martinas Nijhоff. De pen op papier. Het veer. Awater / Предисл., пер., примеч. И. Михайлова и А. Пурин. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 2000. 48 с.

Это уже второе двуязычное издание сочинений первоклассного голландского поэта, подготовленное И. Михайловой и А. Пуриным. Нейхоф – вовсе не типичный пример местного предрассудка одной из провинциальных европейских литератур. Наоборот, он поэт не просто «голландский» (для точности – «нидерландский»), а прежде всего «европейский», некий конденсат «европейской литературы», «европейской культуры» вообще. Он в одиночку смог создать свой вариант модернизма, равно далекий как от бурлескности миллерианы и селинианы, так и от однотонной сосредоточенности Кафки и Беккета. Его негромкий голос слышен.

В книжечке помещены три сочинения Нейхофа: рассказ «Перо на бумаге», стихотворение «Паром» и небольшая поэма «Аватер». Проза не была истинным призванием Нейхофа; «Перо на бумаге» – сочинение довольно вторичное, не только по отношению к романтической традиции (или даже к неоромантической), оно вторично даже по отношению к явно не читанному тогда (в 1926 году) Нейхофом Кафке. Но свое очарование эта вещь все равно имеет, как имеет свое очарование бельгийское кино или португальская драматургия. А вот «Паром» – произведение совершенно другого класса. История Святого Себастьяна вписана в контекст современной автору Голландии; ландшафт, бытовые детали, лексика – все это создает неожиданный фон для разворачивания классического христианского сюжета. Процитирую начало:

Когда спустился вечер, СебастьянЗапястья высвободил из витковОбмотанной вокруг ствола веревкиИ стрелы вытащил из шеи и[12]Груди и побросал в траву…

Очутившись в плотном бытовом нидерландском контексте, почти что вписанном в брейгелевский пейзаж (но с другой технологической оснасткой), Св. Себастьян оказывается, по Нейхофу, перед выбором: «тут был паром». Паром – это лодка Харона, перевозящая умерших в языческое Царство Мертвых; отплыть на нем – отказаться от Христа в пользу Пана. Паром отплывает без Себастьяна, но и:

не может быть, что люди, не найдяна месте тела Себастьяна, вскореувидели, как птица взмыла вверхи белокрыла полетела к морю.

Ницше (и «Волшебная гора» Томаса Манна) уже прочитаны.

«Аватер» – поэма сложная, попытка то ли создать поэтический аналог «Улиссу», то ли скрестить мистику с повседневностью. Что означает «Аватер», неизвестно. Внесу свою скромную лепту в нейхофоведение (нейхофистику?): в звучании имени «Аватер» (ударение на средний слог) слышится латинский «viator». Путник.

Иосиф Бродский. Новые стансы к Августе. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. 144 с.

Бродский ценил Нейхофа, считая его поэзию «патентом на благородство» новейшей голландской словесности. «Новые стансы к Августе» тоже, некоторым образом, «патент на благородство» поэзии самого Бродского.

Что это – памятник любви или памятник поэзии? Сказать трудно. В любом случае, практически впервые Бродский издается на родине как «автор поэтических сборников», точнее – как «автор поэтических книг». Не думаю, что Бродский-поэт мыслил «книгами» (я различаю поэтов, «мыслящих стихами», «мыслящих циклами», «мыслящих книгами»). Его обычная единица была «стихотворение», реже – «цикл». К тому же и обстоятельства его жизни до отъезда в эмиграцию не способствовали образованию «долгого дыхания» поэта, настолько «долгого», что от вздоха его до выдоха располагалась бы целая книга стихов. Так или иначе, «Новые стансы к Августе» – книга, собранная postfactum; но это не делает ее ни «лоскутной», ни «эклектичной».

Единство «Новым стансам» придает, во-первых, единство неповторимой бродской интонации, монотонный гул его поэтической речи и, во-вторых, неослабевающий накал чувства к адресату стихов. И действительно, любовь поэта начинается так:

Я обнял эти плечи и взглянулНа то, что оказалось за спиною…,

а заканчивается она осознанием, некоторым образом подводящим черту под этим романом – и в житейском, и в литературном смысле:

Это ты, теребяШтору, в сырую полостьРта вложила мне голос, окликавший тебя.

Возлюбленная дала поэту тот голос, которым он разговаривал с ней.